Так война диктовала законы жизни и для детей.
Может странным кому-нибудь показаться, что я ничуть не сетую на судьбу, вспоминая эти четыре года. Прокручивая сейчас назад ленту уже более чем сорокалетней жизни, взвешивая, где, когда и чему научился, без колебания говорю: главная школа жизни приходится на эти годы.
Суровые, требовательные годы совпали для нас, «военных мальчишек», с возрастными законами воспитания человека. Глубоко верю: уроки мужества, труд и трудности сейчас для подростков также необходимы. Их надо сознательно культивировать (в семье, в лагере, в школе) подобно тому, как физкультурой мы восполняем отсутствие естественного физического труда. В нужное время, в нужных дозах, с оправданной степенью риска обязательно надо учить человека тому, что жизнь от него непременно потребует.
Возможен вопрос: «Закалка, трудности… А детство? Во имя грядущих лет не лишится ли человек детства?» Опыт жизни говорит: нет!
Конечно, были в войну ситуации (и немало их было!), когда подросток ставил под ноги ящик, рядом со взрослыми точил на станке снаряды, известно: мальчишки участвовали в партизанских боях. Тут все проходило по счету взрослого человека, и сама жизнь обрывалась (все было!) в тринадцать лет.
Но, вспоминая свое тоже нелегкое детство, я все же вижу его. Оно было! Было со всеми свойственными этому возрасту радостями. Хватало времени на забавы, на всякие выдумки, игры.
Те же хождения в лес за дровами… Конечно, несладкое дело — подняться с постели в четыре утра, нелегка была ноша по пути к дому. Но было кое-что и другое. В лесу открывался мальчишкам огромный таинственный мир. Этим миром ватага из пяти-шести человек пользовалась в полную меру фантазии, любопытства и предприимчивости.
И была еще в нашем владении речка.
Купали лошадей, доставали раков из нор, в половодье катались на льдинах (за это перепадали нам подзатыльники), ловили рыбу. На зимний Николин день дрались «на кулачки» — стенка на стенку по правилам — с мальчишкам соседней Бодиновки. (Традиция, иссякшая только после войны.) Из песни слова не выкинешь, познакомились близко мы и с оружием. (Находки в прифронтовом лесу.) Стреляли из автомата, из винтовки, в логу взрывали гранаты и шашки тола…
И удивляюсь сейчас: никто из нас не утонул, не упал с дерева, не подорвался, опасно не обморозился, не отбился от рук.
И не скажу, что росли мы дичками. Ходили в школу. И много, поразительно много читали. Книги, конечно, были случайные. Но если говорить о КПД их работы, он был огромным.
Читали с жадностью! За хорошей книжкой всегда была очередь. И было заведено: прочел — расскажи! Так мы менялись книжками и тем, что узнали из книжек. И бывало еще: читали вслух, по очереди. Так, помню, мы проглотили «Приключения Гулливера», «Как закалялась сталь», «Человек-амфибия», «Айвенго», «Дерсу Узала». Если б в то время кто-нибудь нам сказал: через десять — пятнадцать лет можно будет дома сидеть у ящика с экраном и видеть, что происходит за тысячу километров, мы бы ни за что не поверили. Теперь, наблюдая мальчишек при передаче «Клуба кинопутешествий», я завидую им, но в это же время с благодарностью вспоминаю сидения у «коптилки». Они нам что-то оставили в душах, эти зимние вечера у «коптилки»!
Что еще прорастало из детства? Думаю, наблюдательность, желание все испробовать, всему научиться. В те времена нельзя было ждать, что нужную, необходимую вещь кто-нибудь в дом принесет и житейское дело кто-то исполнит. За все брались сами. Учились у взрослых и друг у друга, самолюбие подгоняло: Петька может, а я почему же?
Не бог весть какими сложными были наши дела по хозяйству. И все же. Вспоминаю, что мы умели. Мы — это пять одногодков и одноклассников с одной улицы: Петька Беляев, Володька Смольянов, Васька Миронов, Ваня Немчин и я.
Мы умели коптить, починить валенки, вставить в ведерко дно, почистить дымоход в печке, заклеить бахилы, умели наладить пилу, наточить косу, подправить крышу, сделать лестницу, грабли, сплести лукошко из хвороста, намесить глину для штукатурки, навьючить воз сена, смолоть зерно, остричь овцу, почистить колодец, нагнать на кадку лопнувший обруч.
Чернилами по обойной бумаге писали плакаты для школы и сельсовета. В колхозе мы знали, как надо управиться с молотилкой. Научились ходить за сохой в огороде. И в конце концов догадались сделать тележку с колесами от плужка, облегчившую наши походы в лес за дровами…
Такова несложная грамота жизни, которую надо было освоить.
* * *
И если уж все вспоминать, то надо вспомнить и балалайку… Апрель, 1945 год. На просохшей проталине около дома маленький хоровод.
Не хоровод даже, а так — собралась ребятня, три старухи сидят на завалинке, пришедший с фронта без ноги парень, ну и, конечно, девушки, ровесники тех ребят, что ушли воевать.
Веселья не было. Грызли семечки. «Под сухую» пели частушки. («Под сухую» — это значит без музыки: не было ни гармошки, ни балалайки.)
— Господи, неужели нельзя добыть какую-нибудь завалящую балалайку? Ребятишки, ну отняли бы у бодиновских…
Скажи это другой кто-нибудь, я бы слова мимо ушей пропустил. Но это сказала Она…
В прошлом году я встретил ее случайно в Воронеже. Поздоровались, поговорили о новостях, вспомнили, кого знали. Она сказала:
— А я вас по телевизору видела. Шумлю своим: это же наш, орловский…
— А помнишь, — говорю, — балалайку?
Нет, она не помнила.
…Тогда, весной, мне вдруг страшно захотелось добыть для нее балалайку. Ну хоть из-под земли, хоть украсть, хоть в самом деле отнять у бодиновских. Я выбрал самый тернистый петь: решил сделать.
Опустим недельную муку необычной работы… Однажды вечером я пришел к хороводу, робко держа за спиной балалайку. Мое творение сработано было из старой фанеры, на струны пошли стальные жилки из проводов, «лады» на ручке были из медной проволоки. Краски, кроме как акварельной, я не нашел.
А в общем, все было, как надо. Да иначе и быть не могло — так много стараний и какого-то незнакомого прежде чувства вложил мальчишка в эту работу.
Сам я играть не умел и передал балалайку сидевшему на скамейке инвалиду-фронтовику. Тот оглядел «инструмент», побренчал для пробы, подтянул страны. И — чудо-юдо — балалайка моя заиграла. Заиграла!
Первой в круг с озорною частушкой вырвалась Она. И пошла пляска под балалайку.
— Ты сделал?!
Я не успел опомниться, как она, разгоряченная пляской, схватила мою голову двумя руками и звучно при всех поцеловала. Это был щедрый ничему не обязывающий поцелуй взрослого человека — награда мальчишке.
А мальчишке было тогда пятнадцать. Мальчишка, не помня себя, выбрался из толпы и побежал к речке. Там он стоял, прислонившись горячей щекой к стволу ивы, и не понимал, что с ним происходит. Теперь-то ясно: у той самой ивы кончилось детство. Детство… Оно все-таки было у нас, мальчишек военных лет. Оглядываясь назад, я вижу под хмурым небом этот светлый ручеек жизни — детство. И наклоняюсь к нему напиться.
Фото из архива В. Пескова. 23 марта 1975 г.
Командная точка войны
НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ В. ПЕСКОВ БЕСЕДУЕТ С МАРШАЛОМ А. М. ВАСИЛЕВСКИМ
Александр Михайлович Василевский принадлежит к числу прославленных полководцев Советской армии. Его жизнь — пример верного служения Родине, партии и народу. Выходец из гущи народной, он прошел путь воинской службы от командира роты в Гражданской войне до маршала в войне Отечественной.
С именем маршала Василевского связана организация и проведение крупнейших операций войны, оригинальных по замыслу и блестящих по своим результатам. Маршал Василевский удостоен многих высоких наград, в том числе награжден двумя Золотыми Звездами Героя Советского Союза.
После войны А. М. Василевский принимал активное участие в строительстве и укреплении Вооруженных сил СССР, был военным министром.
О своем пути Александр Михайлович Василевский рассказал в книге воспоминаний «Дело всей жизни», подготовленной сейчас ко второму изданию.
Эта беседа — результат нескольких встреч с маршалом.
* * *
Вопрос. Александр Михайлович, позвольте начать с маленького вопроса. Эта лупа у вас на столе с тех времен?
Ответ. Да. Это дорогая для меня реликвия. Во время войны это был мой инструмент. Через лупу на картах я рассматривал названия рек, городов, селений больших и маленьких, своих и чужих.
Вопрос. Догадываюсь. Это тоже как память храните?
Ответ. Часы эти сняли с приборной доски самолета, на котором я обычно летал на фронт. В 1944 году в освобожденном районе на рулежке для взлета хвостовым колесом попали на мину. Ну, конечно, полсамолета — как не бывало. К счастью, ни экипаж, ни сам я не пострадали…
