— Не надо, так лучше.
— Иди, наследник ждет, когда ты ему спокойной ночи скажешь, — зовет Людмила мужа и тихонько смеется: — Все договаривались, что пойдем с дядей прощаться, да сомлел сразу. Рано поднимаем.
— Я мигом, — обещает Савин.
Засидевшись, хожу из угла в угол; слышу, как неразличимо и ласково гудит баритон Савина-старшего — над Савиным-младшим. Вот чем отличается детство в семье от детства детдомовского: даже при самых идеальных порядках в детдоме никогда не услышит над собой такого убаюкивающего отцовского гудения. Звонок, и общая команда: дети, — спать! Как тот же самый звонок разбудит их утром, а не родной, пусть даже и строгий голос: сынок, доча!.. Я лишился матери мальчиком, тридцать лет подряд другая женщина пыталась заменить ее мне, как-то и заменяя, но даже теперь, на склоне лет, вижу во сне лицо матери, чувствую ее руку, ее мимолетную ласку — все то, чего мы, дети, взрослея, — по эгоизму роста, по неразумению да по ложной стыдливости — бежим, увертываемся и чего однажды нам горько недостает. Важно, однако, что все это было, может сниться и, если до жестокости прямо — ничего этого нет у ребятишек в детдоме. Нет и не будет — потому, что детские дома существуют и будут существовать впредь: жизнь такова, что ни одно цивилизованное общество, даже наше, не сможет обойтись без них. И тогда еще вопрос самому себе: значит ли все это — при прочих равных условиях, — что детство в детдоме в чем-то неизбежно обеднено? Вероятно — да. И тем, значит, важнее, выше труд таких воспитателей, как Орлов, — труд, равный подвигу…
Нет, что бы там ни толковали, как бы ни спорили, а телепатия существует! Иначе чем же другим можно объяснить, что Савин, вернувшись, заговаривает буквально о том же, о чем минуту назад размышлял я. Пусть не со всем соглашаясь, а то и не соглашаясь и вовсе.
— Уложил. Даже про Иванушку-дурачка немного рассказал, — говорит он, занимая прежнее место и закуривая. — С вами, может, сегодня настроился так? Знаете, сижу сейчас около него, около Олежки, и думаю: хуже мое детство было, чем у него? Или нет? Вроде бы обязательно хуже, — ни отца, ни матери. Какие-то участки, сектора — тут, в черепке — только теперь начинают функционировать. Родительское чувство, отцовское… Наверно, и другие, смежные, что ли, сектора пустовали. У меня, допустим — сыновьи. Если не совсем пустовали — то частично заняты были, по логике. Конечно, никто со мной, да и с Людой тоже, не гоношился — как с ним. «Олежка, ложись, Олежка — спокойной ночи!..» Хотя сказки, между прочим, рассказывали. Мы с ним дойдем до того, как Иванушка-дурачок в тридесятое царство поехал, он и уснет. Дальше этого царства все никак не уедем. А я их, в детдоме, слыхал да переслыхал, — была у нас Мария Саввишна, воспитательница. Как отбой — зайдет к нам, к младшим, и рассказывает. Глаза уж слипаются, а все слушаешь… И вот верите? Сказать, что у меня все хуже было, — не могу, совесть не позволяет. Или, может, потому, что детство — оно всегда детство и есть?
А ведь очень точное наблюдение, соглашаюсь про себя с Савиным, и память мгновенно оснащает его примерами-антиподами. Не просто разное — чудовищно разное было детство Коленьки Иртеньева, из толстовской трилогии, и Алеши Пешкова — из горьковской. Но и в том, и в другом случаях — детство, пора самых свежих, ничем не замутненных восприятий, познаний и удивительных открытий. Так что пускай наблюдение это не ах какое и новое, — выношенное и рожденное собственным опытом, оно каждый раз первородно.
— По части всяких там нежностей мы, конечно, не добрали, — все так же негромко продолжает Савин. — Недополучили, что ли… Но в чем-то другом росли не хуже. Получше, пожалуй. Правильней… Гармоничней — вот самое подходящее. Хотя, наверно, больно уж по-книжному. Нет?.. Понимаете, не было у нас белоручек — мы все умели. Не было слабых, хилых — насчет физвоспитания, спорта у нас толково поставлено. У нас даже — уж не знаю почему — очень отстающих не было. Нас тянули, и сами друг за дружкой тянулись, — потому, наверно… И вот еще: на заводе, в цехе у нас, ребята есть, армию отслужили, родители — в полном комплекте. А в Москве — не были. Мы же, детдомовские, — все перебывали. Как девятый класс кончишь, летом — в Москву, на экскурсию. Всю ее, за десять дней, — исходишь, переглядишь. Да к тому ж — дорога. Ездили на своей грузовой машине: навалим в кузов сена, и пошел! Туда — одна ночевка в пути и назад — одна. Да в разных местах чтоб. Палатки поставим, костер, песни поем. Плохо разве?
— Очень хорошо, Михаил Иванович!
— На всю жизнь! С восьмого класса готовились, ждали, когда в девятый перейдешь и кончишь. А по области в какие экскурсии ходили! В Тарханах — были. В Белинском — были. В Верхнем Аблязове — тоже были. Не все еще даже названия-то знают, а мы повидали. Ведь здорово это?
— Здорово, Михаил Иванович!
И тут я должен пояснить смысл наших восклицаний.
В Тарханах, что в ста километрах от Пензы, находится государственный музей-усадьба Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь, в имении его бабушки Арсеньевой, прошла половина его короткой жизни, и нет тут, кажется, ни одного уголка, что не был бы упомянут в его стихах. Солнечные зеркала барских прудов, серебристый ландыш по сторонам тенистых троп, печальные огни деревень, кремнистый, блестящий под луной путь — все это отсюда, тархановское. Сюда, в тихий уголок природы, стремилась душа мятежного певца — сюда, по воле бабушки, привезли его из Пятигорска. Вечным сном спит он в глубине фамильного склепа, где в каменных нишах мерцают зажженные свечи; бесконечной чередой идут к нему люди, оставляют на тусклой свинцовой поверхности его последней домовины цветы; и — как хотелось ему — склонившись, шумит над ним, вечно зеленея, темный дуб… Заодно уж: до сих пор лермонтовские дни поэзии проводили в Пятигорске, где поэта убили, ныне, восстановив справедливость, к нашему глубокому удовлетворению, их проводят и в Тарханах, в русском селе, где поэт жил и в которое он навсегда вернулся после рокового выстрела.
В восемнадцати километрах от Тархан, в бывшем уездном городе Чембаре, теперь — Белинском, расположен второй музей-усадьба; здесь, в небогатом деревянном доме с садом, в семье уездного лекаря рос ясноглазый отрок Виссарион — будущий великий критик, деятельность которого составила эпоху в развитии передовой русской мысли. А по другую, восточную сторону Пензы, примерно на таком же расстоянии от нее, как и до Белинского, есть село Верхнее Аблязово, в котором родился Александр Радищев; местный колхоз, кстати, так и называется — «Родина Радищева». Здесь первый русский революционер пытливо, с горечью вглядывался в жизнь, отчего душа его страданиям человеческими уязвлена была; здесь, в домашней типографии, впервые были отпечатаны страницы его крамольного «Путешествия из Петербурга в Москву». Такова она, наша пензенская земля, и теперь вам понятно, отчего мы, пензяки, с гордостью произносим эти названия — Тарханы, Чембар, Верхнее Аблязово. Причем перечень этот можно бы и продолжить…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
