— Ну вот видишь. — Продолжая улыбаться, Сергей Николаевич помедлил. — Побродить, погулять с Людой хочешь?
— Эх, да кто же пустит! — вырвалось у Савина, и только после этого до него дошла вся неожиданность вопроса; свежие, не тронутые бритвой щеки его заалели, темный пушок над верхней губой обозначился заметнее. — Шутите!..
— А тебе обязательно нужно, чтобы пустили? — Сергей Николаевич смотрел на рослого парня, словно подталкивая. — Сами удрать не можете?
Еще не веря, но моментально ухватившись за такую возможность, Михаил выложил чисто практическое сомнение:
— Да, а дежурный застукает?
— Сегодня я дежурю.
Две пары глаз — серые, немолодые, любопытствующие, и карие, разом вспыхнувшие — столкнулись в прямом мужском взгляде, и тут же в них, в карих, мелькнуло замешательство, заодно выдав и мальчишеский возраст их обладателя.
— Ворота-то закрыты… А в будке — дядя Вася.
— Эх ты, а еще в военное училище собираешься! — Сергей Николаевич укоризненно покачал головой. — Забыл, как пятиклашки из школы домой ходят? Через дырку в заборе. Двадцать лет обе доски прибиваем, и двадцать лет они на верхних гвоздях держатся. Как на шарнирах.
Не дослушав, Михаил крутнулся, — Сергей Николаевич остановил его.
— Погоди. Во-первых, захвати пиджак. Во-вторых, на вот — возьми, — и протянул небольшой, из газеты сверток.
— Что это? — Длинные девичьи ресницы Савина хлопали нетерпеливо и недоуменно.
— Бутерброды. Может, проголодаетесь.
— А вам?
— Мне ночью есть не положено. Это я — чтоб дома не обижались.
Никто, конечно, ребят встретить не мог, но на всякий случай Сергей Николаевич пошел проводить их до выхода. Поколебавшись, тихонько окликнул бесшумно, как тень, скользящую за Михаилом девушку:
— Люда.
— А? — одним дыханием отозвалась она, остановившись.
На ухо — так близко, что почувствовал, как горячо полыхает у нее лицо, — шутливо шепнул:
— Только очень крепко не целуйтесь. Понятно?
Люда зажала рот ладошкой, удерживая восклицание, и все-таки природная ее бойкость, озорство победили — таким же веселым заговорщическим шепотом, не отнимая от губ руки, спросила:
— А почему?
— Зубы болеть будут, — засмеялся Орлов. И шуганул их, как когда-то в детстве шугал бестолковых цыплят: — А ну, кыш, кыш!
Люда смешливо ойкнула, метнулась к Михаилу — он уже стоял в открытых дверях, молча приглашая ее в таинственное лунное царство.
Во дворе было так светло, что они, ошеломленные, минуту стояли неподвижно, прижавшись к теплому камню стены.
Повисшая прямо над крышей полная луна заливала высокое небо и все окружающее чистым голубовато-серебристым светом; в глубине двора отчетливо были видны не только кирпичный гараж, но и каждый кирпич кладки, не только новая струганая дверь погреба-овощехранилища, но и здоровенный замок на ней.
— Вот это — да! — зачарованно ахнула Люда.
— Пошли, — хрипловато — тоже от какого-то неизъяснимого восторга — позвал Михаил.
Они, крадучись, обогнули дом, натоптанной тропкой, под старыми липами вышли к забору, Михаил безошибочно отыскал и отвел в сторону доски.
— Лезь. — Он нырнул следом за ней, засмеялся: — Смотри-ка, все ведь знает! А дырка, говорит, на что? Да, — чего он тебе сказал?
— Так просто. — Люда отвернулась — чтобы, чего доброго, Михаил не заметил, как она покраснела. — Сказал, чтобы не простудились.
Здесь, по другую сторону забора, заменившего когда-то разрушенное звено монастырской стены, было уже не так таинственно и опасно, но зато небо — с неподвижными белыми облаками, причудливо вытянутыми, казалось еще выше, а ничем не заслоненная луна — ярче. По улицам еще ходили, больше всего молодежь, — в конце концов, не было и двенадцати. Осмелев, Михаил взял Люду под руку, — она попыталась вывернуться и притихла, привыкая к совершенно новому ощущению. Навстречу, как и они — под руку, проследовали высокий с непокрытой головой старик и маленькая старушка, вполголоса разговаривая, — наверное, из гостей, либо перед сном прогуливаясь, — Михаил засмеялся.
— Когда-нибудь и мы с тобой такие старенькие будем.
— Э-э, — когда еще!
— Взрослые вон говорят: жизнь быстро проходит. А я что-то не верю. — Михаил вздохнул, пожаловался: — Иной раз день тянется, тянется — насилу дождешься, когда вечер. Да с тобой в красном уголке посидишь.
— И у меня так, — призналась Люда, благодарно коснувшись плечом плеча Михаила. — Давай сходим на речку, а?
— Давай.
Из своего коротенького додетдомовского детства Люда отчетливо помнила только то, что жила у реки. Во всяком случае, при первой же попытке вспомнить что-то о детстве, — а такое желание появлялось всегда беспричинно и внезапно, порой в самой неподходящей обстановке, — при первой же попытке в воображении сразу возникала широкая большая река; этим, вероятно, и объяснялось ее неодолимое тяготение к воде — большой ли, из ее смутного детства, детством же, возможно, и увеличенной, или такой малой, зато вполне реальной и доступной, как Загоровка. Михаил, у которого период жизни до детдома был еще короче и расплывчатей, знал все это, понимал, как понял сейчас и просьбу, предложение Люды; в знак этого понимания он ласково прижал ее локоть к себе, обойдясь первыми попавшимися нейтральными словами:
— Там здорово сейчас!
Чем дальше от центра, тем пустынней становились улицы, тем меньше оставалось освещенных окон и тем, казалось, ярче, свободней, торжественней сияла луна.
Провожая, окраинные дома глядели вслед Михаилу и Люде, поблескивая окнами, — словно они были застеклены слюдяной пленкой, то тускло, в тени, то серебристо — под лунным светом сияющие. Вышли к Загоровке, и оттого, что здесь через нее был перекинут деревянный проезжий мост — на сваях-опорах и с бревенчатыми поручнями по краям, — она, мелкая, неторопливая, привольно разлившаяся меж пологих берегов, казалась настоящей рекой. Оттуда, с противоположной стороны, наносило свежие запахи ближних полей; здесь, вблизи, пахло теплой сыростью, прогретым за день песком и чем-то еще — травой ли, лопухами или, может, самим лунным светом, что торжественно, величаво, как бы обтекая гигантский, с неподвижными пушинками облаков купол неба, венчал весь этот ночной подлунный мир. Бесшумно текла, струилась, пропадая под черным проемом моста, Загоровка, то будто густо покрытая рыбьей чешуей, то словно выложенная зеркалами. Они сели на какое-то сухое замшелое бревно, либо по извечной тороватости оставленное тут при ремонте моста, либо скорей всего принесенное в полую воду Загоровкой; обычно воробью по щиколотку, весной на неделю она круто меняла нрав, доходила до окраинных домов. Стояла глубокая тишина; где-то спросонья брехнула собака, и случайный, тут же исчезнувший звук этот только углубил тишину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
