– Поймешь еще, – торжественно произнесла Лариса Аполлоновна. – Придет времечко такое, что сразу поймешь. Обязательно.
Раздался мелодичный звонок, потом еще и – появилась Ирина, резко плащ сняла, бросила на пол, швырнула в угол зонт.
– Уф, проклятущий дождь! Что сидите? О чем говорите? Тебе, Маришка, моя философочка мозги пудрит? Ну-ну! Слушай ее больше, она тебя научит, как сделать так, чтобы выполнять ее приказы. Тоже мне генерал в юбке!
– А я разве не человек? – спросила Лариса Аполлоновна с упреком, отворачиваясь от дочери. – Или я нравственно неполноценный человек?
– Нет, человек, только со свойством эгоцентризма.
– Я? – удивилась Лариса Аполлоновна, посмотрела на Марию. – Да я мою жизнь капельку за капелькой людям отдала.
– Давила кровинушку, а выдавила человечность, – продолжала Ирина, переодеваясь в своей комнате.
– Сделай ты для людей столько, сколько мне пришлось для них сделать, и тебе памятник из бронзы поставят, – обиженно, со слезами в голосе проговорила Лариса Аполлоновна.
– Да уж я вижу. Только плевать я на памятник хотела.
– Выходит, я дура, что столько сделала? А я своего добьюсь. И вон, и вон, и вон – мебель, квартира, дача. Между прочим, высшая нравственность мною руководила – чтобы моя дочь все имела. Вот! Я не говорю, что это моя вершина! Я своего добилась, но я свое взяла еще не до конца. Я вижу: другие идут дальше! Ты думаешь, я не вижу. Нет, я не слепая. И не перебивай меня, не перебивай. Я такого не люблю.
***
Лариса Аполлоновна, пользуясь случаем, что дочь одевалась и не перебивала ее, горько говорила о своей тяжелой жизни.
Мария перестала слушать, прикрыла глаза, уйдя в себя. Ей снова представилось: бесконечный луг с высокими травами и над лугом волновались светлые облака, низко опустившись, почти касаясь метелок росшего островками ковыля; облака светились изнутри мягким заманчивым светом, а в них шевелились, перемещаясь, тени, и эти тени – не люди и не звери, в них словно царствовал невидимый мир, в котором не хотелось жить, но был он так заманчив и приятен, что становилось беспричинно грустно. Мария смотрела на себя будто со стороны – ходит по лугу, метелки ковыля ласково касаются ее голых коленей; похрустывает мягкая душистая травица, облако медленно поворачивается, и видит в нем Мария кого-то, слышит шепот, говор, шум вкрадчивых шагов, но в то же время словно и не видит и не слышит, представляется – это происходит с нею; она и облако, и солнце, и трава, и тени, и голоса. Плывут облака, тихая, еле слышимая, но отчетливо воспринимаемая ниспадает мызыка, поглощает все мысли и чувства Марии, и от этого на душе становится так поразительно светло, точно на свет сию минуту появилась. Мария изо всех сил старалась продлить свое состояние, хотя уже и слышала, словно издалека, как к ней несколько раз обращалась тетя. Мария ощущает прикосновение ветра, будто от взмахов крыльев могучей птицы. Сильные крылья невидимой птицы колеблют облако и воздух. Когда Марию окликнули ужинать, она открыла глаза, но в ней жило еще желание броситься на луг, чувствовать этот ветер и солнце и закричать: «Ма-ма!»
***
Утром, как обычно, Мария проснулась рано. Лариса Аполлоновна сидела за столом и внимательно разглядывала драгоценности, разложенные на большом черном куске бархата. Мария ахнула, увидев множество драгоценных камешков, оправленных в золото, серебро, белый металл. Камни светились белым светом, рубиновым, изумрудным, желтым…
– Тетя Лариса! Ах! – воскликнула она, поражаясь красочной игре цветов на черном бархате, блеску, причудливым формам. – Ах! Тетя Лариса!
Лариса Аполлоновна, видать, сама залюбовалась камнями, иначе бы почувствовала, как, проснувшись, подошла к ней Мария; тетя заслонила собой драгоценности и проговорила недовольно:
– Подглядываешь?
– Что вы, тетя Лариса, пора вставать, на работу собираться.
– А чего не спишь?
– Так на работу, говорю.
– В шесть часов – на работу? – Лариса Аполлоновна, прикрыв драгоценности полотенцем, подозрительно посмотрела на племянницу и покачала головой. – Иди спи. Постой. А скажи, у тебя нет золотого кольца?
– Есть. Золотое с александритом – папин подарок. А обручальное я вернула бывшему мужу на память, прощальную. Это когда он стал упрекать, что подарок мне сделал – кольцо подарил. Со злости, конечно, швырнула я, пусть берет и не плачет. Правда, он его тоже не подобрал. Вот я дура, думала потом, а кольцо-то пропало.
– Золотом, милочка, цари не бросались.
– Так то цари. Цари и нынче не бросаются золотом, а нам, тетя Лариса, не грех бросить. – Мария хотела рассмеяться, но увидела, что тетя смотрит на нее как-то подозрительно.
– У тебя серег нет?
– Нету. Я их сроду не носила, хотя мочки мама проколола давно, в третьем классе.
– А ну-ка принеси сумочку свою.
– Зачем, тетя Лариса?
– Неси, неси.
Мария принесла сумочку и в нерешительности протянула ей. Лариса Аполлоновна вытряхнула содержимое, тщательно проверила и сложила обратно.
– Серьги с изумрудом – нет их, – продохнула она. – Все перерыла. Вчера видела, я каждый день просматриваю. Сегодня – нет.
– Вы, тетя Лариса, меня подозреваете? – спросила задрожавшим голосом Мария, почувствовав на глазах слезы, схватила сумку, оделась, хлопнула дверью, и уже только на улице пришла ей в голову дерзкая мысль: вернуться и бросить тете Ларисе в лицо кольцо, подаренное отцом, со словами: «Если вы так низко пали, подозреваете меня, то нате вам, я больше ценю человека, чем золото!»
***
Весь день не могла успокоиться и дала себе слово, что больше никогда не зайдет к тете Ларисе. Такого позора ей еще не приходилось испытывать. В первые часы все валилось из рук, каждая жилка в ней трепетала от возмущения. Никому из подруг Мария не рассказала о случившемся. Да и как можно рассказать о таком позоре? Подруги – кто тайно, а кто и явно – завидовали Дворцовой, тому, что Мария живет у богатой тетки, в большой квартире.
Вечером, мало-помалу успокоившись, Мария позвонила Топорковой, поехала к ней домой и рассказала обо всем. Аленка не удивилась, выслушала спокойно, предложила кофе.
Часа через два, выходя от подруги, Мария заметила в дверном проеме мужчину. Его поза испугала Марию – стоял, загородив собой дорогу. У Марии от испуга кольнуло в груди, собиралась бежать обратно, приостановилась и узнала в мужчине Алешу Коровкина. Он замерз – зуб на зуб не попадал. Стояла промозглая туманная погода. В переулках висели сырые испарения; по улицам широкими клочьями бродил туман; верховой ветер, не обрушиваясь на улицы и переулки, разгонял облака, и они стремительно неслись с севера, обещая новые холода. Проглянувшая сквозь рваные просветы мутная луна как бы убеждала людей в приближающемся похолодании. Сделав вид, что не заметила Коровкина, Мария прошла мимо.
– Своих не узнаешь, Машенька? – хрипло спросил мастер, направляясь за ней, но она шла и шла, стуча каблуками и ощущая уверенность в себе от стука своих каблуков, оттого что встретившийся мужчина оказался знакомым, от твердо принятого решения окончательно поселиться в общежитии. Человек, родная тетя, чуть ли не объявляет племянницу воровкой; борец за нравственность со всеми своими заботами о родных, о людях, обо всем человечестве оказался мелким и подозрительным человечком. Теперь она знает, с кем имеет дело.
Вот улица; окна светятся; небо над головой в суматохе туч; сквозь них проглядывает луна, а под ногами – твердая земля. Что еще нужно молодой женщине? Но тут Мария снова вспомнила об утренней сцене. Сережки! Да она могла бы эти серьги бросить на асфальт и растоптать, и только ради честного взгляда.
– А я иду, – проговорил мастер Коровкин, перебивая ее мысли. – Я совсем замерз.
– Ох, это ты! – всплеснула руками Мария, приостанавливаясь и насмешливо глядя на него, одетого в коротенькую куртку, которую он носил во все времена года. – А я думаю, кто за спиной хоронится и не показывается на глаза? А это ты? Мастер! Чего же делаешь, мастер Алеша, тут? Чего ты молчишь?
– Я не могу говорить, надо согреться, – отвечал Коровкин, стуча зубами. – Замерз. Совершенно в полном холодном аспекте. От головы и до пят мороз продрал.
– Да в чем же дело? – игриво спросила Мария. – Пойдем в ресторан, посидим, согреемся вином. Или, как говорят: у меня в кармане – вошь на аркане! У меня только на газированную воду, а автоматы зимой опечатаны. Мастер Алеша, нельзя так жить, столько работаешь, делаешь, строишь, учишься, а с таким дырявым карманом ходишь, стыдно просто.
Они шли по улице, Мария шутила, издевалась над мастером как хотела, удивлялась себе и не могла понять себя, своих слов; смеялась и в метро, на нее оглядывались люди, а Коровкин, отошедший от холода, молча и грустно слушал Марию, поражаясь ее словам.
