– Я лично такого не потерплю и отправлю ее, хотя она и Шурина, кирпичи таскать на дальние строящиеся объекты, там уж будь на сто процентов спок, не повоюешь! – грозился тихим голосом мастер, оглядываясь, боясь, что его на самом деле смогут услышать посторонние и истолковать неправильно. То было единственное, чем мог пригрозить Коровкин непокорной Шуриной.
Мария очень переживала за Коровкина, так как особенно проявлялась его беспомощность в минуты, когда тот шепотом грозился и особенно отчетливо ощущал свое бессилие. Мария переживала, но старалась и виду не подать, что тревожится за него.
Мастер недоумевал от того, что Мария, несмотря на его явные знаки внимания, относилась к нему холодно, ее молчание им воспринималось как глубокое равнодушие, как даже душевная черствость, чего уж он никак не ожидал от нее. Во время отделочных работ в квартирах, хотя Дворцова и старалась избегать Коровкина, все же порою они оставались наедине. В такие минуты Коровкин выразительно смотрел на Марию, а она принималась с остервенением заделывать пятна или красить ободранные подоконники, рамы, и он видел в этот момент, как она переживает, и, желая подбодрить ее, старался сказать умное слово, а говорил такую нелепость, что можно было только удивляться, как она могла прийти в голову мастеру.
Появления Алеши Коровкина Мария боялась больше всего и рада была убежать, чтобы не оставаться с ним наедине, потому что ведь обязательно кто-то заметит и рассудит по-своему.
– Я, Машенька, одинокий человек, вот умру, и никто по мне не заплачет. А? Ты сама даже слезинку не уронишь, а? Мать моя, сама знаешь, человек пропащий, нашла себе человека тоже пропащего, и вот они, пропащие, морокуют пиво вместе. А я брошен на произвол судьбы, а судьба ведь индейка, и не больше того. Машенька, ты мне скажешь, как относишься к земной любви?
Мария опять не отвечала. У нее пылали щеки и внутри что-то горело, и ей очень хотелось сказать Коровкину, чтобы он такие жалобные слова не говорил. Собиралась, но ничего не могла придумать и молча, сосредоточенно трудилась, ощущая лишь, как невыносимо ей от хлынувшей к щекам крови и как горячая кровь, устремляясь по тесным сосудикам, словно растворяет ее мысли. Сколько помнит Мария, ей не приходилось говорить о любви, и в тот вечер, когда она сказала Василию: «Я тебя люблю», казалось, что другого и быть не могло.
– Я прихожу домой, – продолжал между тем Коровкин тихим голосом. – Ложусь в постель. Нет, перед тем я выпиваю свое положенное – лимонад. Раскрываю постель и ложусь. О чем же я думаю, как ты считаешь?
– Не знаю, – отвечала Мария, догадываясь, о чем он думает.
– О тебе.
– Не говорите так.
– А еще о чем? А еще о чем?
– Не знаю.
– О тебе! О тебе! О тебе!
Марии становилось неприятно: в сказанном она чувствовала ложь. Потому что, как Марии думалось, и она в том была уверена, о любви так просто не говорят. Любовь не игрушка, и с ней шутить нельзя.
Вошли Конова и Шурина. Мастер Коровкин сразу замолчал. Шурина подозрительно поглядела на пылающее огнем лицо подруги, но Галина и не догадывалась о том, что здесь происходило. Шурина презирала мастера, считала, что на всем земном шаре не найдется женщины, способной его полюбить. Презрение Галины было столь велико, что одно присутствие мастера отравляло воздух, и она тут же старалась сказать какую-нибудь грубость, вынуждая мастера уйти. А ведь явных причин для такого отношения не было. Как только появлялась Шурина, Коровкин, минуту назад заводивший разговор о любви, пронизанный нетерпеливым желанием узнать, насколько к нему небезразлична Мария, терялся, его словно подменяли. Бледное лицо напрягалось, меняло выражение, на нем отражалась боязнь, в то время как мастер готов был показать, будто он не только не боится своей подчиненной, но, напротив, чувствует явное и полное свое превосходство над нею.
– Уважаемые товарищи девочки, исторический аспект сегодняшнего дня требует диалектического изучения всех компонентов отделочных работ в этом большом замечательном доме, который, как мне думается, явится прекрасным памятником для тех, кто его строит, – произнес мастер Коровкин длинную тираду, рассчитанную на то, чтобы интеллигентность его выражений заставила Шурину замолчать. – Варварам ставят памятники на площадях – Цезарь, Наполеон, Александр Македонский, но прекрасные и замечательнейшие люди, а это люди-строители, возводят сами себе памятники, а эти памятники – дома! Этот шестнадцатиэтажный дом я объявляю вашим, дорогие товарищи, памятником! Аплодисмент! Нету аплодисменту! Ничего, переживем и без аплодисменту.
***
Мастер, видимо, не заметил, как Мария оставила его и побежала вверх по лестнице. На шестнадцатом этаже перевела дыхание, толкнула первую дверь и очутилась в квартире, затем вышла на лоджию и тут постаралась отдышаться. Вся стройка лежала перед ней как на ладони.
Солнце опустилось довольно низко и, казалось, изо всех сил стремится, прорвавшись сквозь плотную завесу туч, залить открывшиеся окрестности розоватым светом. Сеялся мелкий дождичек, но его не видно было. Мария никогда не поднималась так высоко. Отсюда, сверху, близлежащие корпуса, какие-то сооружения, высвеченные предзакатным солнцем, смотрелись особенно отчетливо, являяя собой прекрасную картину живого организма стройки. Хотя рабочий день уже кончился, однако к тому дому, который только что начали строить, подъезжали могучие КамАЗы с прицепами, нагруженные кирпичом, блоками железобетона, рамами; рев самосвалов долетал до слуха Марии. Там и сям сновали люди в спецовках; краны, нацеленно подняв стрелы, с какой-то важной озабоченностью несли грузы на строящиеся этажы.
Весь квартал представлял собою сонм прекрасных своей новизною домов, возводимых, построенных, пущенных под отделочные работы. За новым кварталом открывался уже обжитой район с улицами, яслями, школами, длинными проспектами, стремительно убегающими к центру Москвы. И, насколько хватало глаз, тянулся огромный город, в котором теперь жила Мария. Вот она, Москва, смотрит на нее Мария, а сердце у нее потихонечку стучит, как бы говоря: смотри, смотри, самый лучший в мире город!
– Как видок, милая? – Мария вздрогнула от неожиданности, потому что не ожидала услышать здесь голос мастера. – А я вот хожу сюда после работы смотреть. Ах, Машенька, нет ничего красивее, я тебе скажу. Нету. Я люблю такие дома, которые, как наш, построены, но еще не заселены, когда надо бегать, докрашивать, добеливать. Эх, Машенька, я без строечки своей не смогу жить, мне без нее умирать надо. Я буду триста лет строить.
– Если триста лет проживете, – проговорила Мария, не глядя на него.
– Я проживу четыреста лет, пока не станет ясно, что и без меня жильцов будут ожидать хорошие квартиры, чтоб без брака. Строить, Машенька, – ничего важнее нету в любом аспекте. Нету. Ребеночек вот такюсенький, а уж, смотри, с лопатой ходит, из песка строит. По своей природе человек – строитель. Значит, выходит, надо только развивать в человеке эту его природную особенность – и все. Мы сдаем дом, и ни разу у меня не было такого, чтоб не подписали акты, потому что мы с вами, уважаемые девочки, работаем и будем работать только на «пять» с фантиком. Стройка для меня, Маша, как мое сердце, нет ничего важнее. Недаром я учился в четырех институтах, отовсюду уходил, потому что не в тех учился, а вот строительный – мой институт. Тебе нужно туда обязательно поступить – лучший институт. Он – наш, из него не уйдем. Аплодисмент? Нету аплодисмента.
– И не будет, – сказала Мария, посмотрела на мастера, потихоньку повернулась, собираясь уходить.
– Ничего, Мария Стюарт, переживем. Не такое переживали мы в наше историческое время. Но скажи, как ты относишься к Шуриной, которая меня все время щиплет и щиплет, хотя я ей ничего плохого не сделал. Никому в этом мире я зла не сделал. Клянусь сердцем! Зло не моя профессия. Почему? – повторил мастер, осторожно и незаметно подавляя в себе обиду на Шурину и стараясь говорить мягко и нежно. – Почему?
– Не знаю, – проговорила Мария, перешагнула порог и заспешила вниз по лестнице. Слышался только шорох ее шагов.
– Почему? – услышала она тревожный вопрос мастера, громко прозвучавший по всем лестничным площадкам шестнадцатиэтажного дома. – Почему? Почему?
***
После работы Мария собралась к тете Ларисе. На остановке к ней подошел мастер, и ей очень захотелось пожалеть его, сказать что-нибудь ласковое, так как она видела: не выветрилась еще у него горечь после случившегося на работе. Что сказать? Что Шурина не права, и добавить, что просто замечательно, раз мастер не взорвался и не оскорбил ее. Коровкин молчал, и от его молчания ей стало не по себе. Мария боялась на него взглянуть, мысли и чувства ее были в смятении, трудно было понять себя: как быть, как вести себя с ним? Подошел автобус, и они доехали до нужной остановки.
