На «Площади Революции» мастер предложил выйти из метро. Мария согласилась, и они побрели подземным переходом к улице Горького.
– Мне кажется, мы идем в ресторан «Националь», или ты желаешь в самый настоящий «Метрополь»? Ну что ж, пойдем в «Метрополь». Посидим, поедим устриц, говорят, что там можно поесть черепашьего супа или стерляжью уху? Я такого ни разу еще в жизни не пробовала. Я согласная, – говорила Мария, смеясь и взяв мастера под руку.
– Смотри, какое небо, какие тучи низкие! Смотри, на улицах никого нету! Смотри! Огней сколько! И каждый светит для нас, честное слово! Алеша, ты почему, мастер Алеша, такой замечательный человек, а дрожишь? Денег нету? Не беда, нам и так все дадут, потому что, Алеша, деньги не играют никакой роли! Тебе скучно со мною, мастер? Тогда давай мы споем, или давай мы с тобою сделаем вид, что летим над Москвою? Разведем руки и – вот мы уж видим – под нами ночная Москва со всеми своими огнями и – гляди-гляди, вон тот красный фонарь – это дом, который мы строим. В нем кто-то найдет счастье – но не мы! И в том, может, как говорится, счастье, что не для себя мы живем, а для другого, для кого-то, – ведь разве не испытывает человек большего счастья, живя для другого, чем когда живет для себя? Мы всю жизнь живем для другого. Пойми правильно, что я говорю. А вон погляди – это ведь наш любимый Кремль! А вон посмотри еще – небоскребы на Калининском проспекте, а то на Смоленской площади, а то университет, институт, куда я не поступила. Все прекрасно, и я рада, что они существуют! Пусть они не знают меня, что я существую, – говорила Мария, чувствуя слезы на губах. Она уж не говорила, а выкрикивала; рваный ветер на пустынных улицах города хватал слова, закручивал в тугие жгуты и бросал в черное небо; она не слышала своих слов, но показалось ей, что слова эти несутся над сонным ночным городом, излучающим в бездонное холодное небо желтоватый свет.
– Я, Машенька, чуть не умер от холода, до сих пор, проклятый, щиплет меня и щиплет, проняла такая дрожь противная, что черт с ней, с моей никому не нужной жизнью, подумал, грешным делом, раз такое дело, – пропищал тоненько мастер и отвернулся. Как раз проходили мимо ярко освещенного «Метрополя».
– Замерз? – испугалась Мария.
– Стою там в подъезде и сам себя ругаю, – в голосе у Коровкина чувствовались обида и полная безнадежность. – Жить не хотелось, так все стало противно. Пляшу от мороза, а сам думаю: умный, с министром говорил, и так разделываю горько себя под морозную музыку; три раза из института перли – выжил, а тут влюбишься и – пропал ни за понюшку! Слышу, в жилах кровь превращается в льдышку, значит, твердеет. Хана! Нет, что ни говори, а жить так я не намерен. Черный я человек, ругаю себя – на чем свет стоит. А тут… Нет, жить так нельзя! Надо найти петлю и сказать одно слово: прощай навсегда! Ты согласишься в центре жить? Я, как только придем, лягу и умру, и плевал я после своей собственной смерти на все. Лег и умер! Это же изумительно! Б-р-р-р! В такую погоду слышу, как ко мне топает своей легонькой походочкой красавица смерть. Что мне еще нужно? Машенька ко мне хорошо относится. Ничего мне не нужно. Вот как мне – когда нет тебя.
– Ну так и за что ты на самом деле собираешься умирать? – спросила Мария, не веря мастеру, хотя чувствовала, как колотит того от холода.
– Давай зайдем в «Российские вина», это дорогой мой магазин, принесший мне огромную радость в жизни, – вот он, напротив, вина возьмем самого лучшего, – предложил Коровкин. – Я, Маша, никудышный человек. Люблю только лимонад. Тебе возьму вина.
– На деньги, которых у тебя нету, – засмеялась Мария.
– Я, Машенька, сказал: лягу и умирать начну, мне дело наше с тобой вот так надоело, на горло наступило, – сердито отвечал Коровкин.
– Ой, дурной! Много понимаешь. А горе – от ума.
– Великолепно, я дурной и всегда полный дурак, то есть в полном смысле этого слова. Но вот что я тебе, Машенька, скажу: я знаю: во всей нашей Вселенной таких, как мы с тобой, больше не будет, – проговорил задумчиво Коровкин, останавливаясь и поднимая воротник. – Не знаешь? Это очень важно. И что космическая апологетика учитывает все, а неповторимость индивидуумов не хочет и не желает учитывать. Почему? Чтобы ты не подумала, что ты неповторима в своем роде вообще во все века и вечности. Каждый человек – неповторим! Все неповторимо. Человечек маленький носит в себе зернышко, росточек – то зерно добра, а добро, Маша, это же жизнь. Ей-богу!
– Откуда, мастер Алеша, к тебе приходят такие мысли?
– Я знаю простое: я сегодня умру физически и не по моему хотению. Умру без аплодисменту! Пойдем ко мне? Я не могу один дома сидеть, мне становится страшно. Матери нет, я – один, как сиротливый пес.
– Уже поздно, Алеша.
– Да я же один дома! Клянусь всеми электронами и протонами Вселенной. Клянусь нейтронами, если того пожелаешь. Пожалей, Машенька, шелудивого пса. Он же – шелудивый.
– Ой, глупый ты какой, нас увидят и наговорят такое.
– Машенька, мы же неповторимые индивидуумы во Вселенной, учти обстоятельство! А мы с тобой так глупо говорим и между тем замерзаем. Неужели тебе глубоко наплевать на меня? Я тебя, Маша, ты Машенька, люблю. В таком положении может находиться одинокий, несчастный человек, пожалей меня, Машенька. Ты погляди, я простуженный, больной, я одинокий и никому не нужный человечек. Пожалей меня, я тоже ведь человечек. Честное слово!
И согласилась Мария зайти только на одну минуточку, посидеть, согреться и – тут же уйти. Она вслед за Коровкиным с опаской прошла темный коридор, в котором горела единственная лампочка, встроенная где-то в нише, так что тусклый свет едва освещал потолок; пройдя кухню, она облегченно вздохнула, так как никто не встретился.
В комнате все вещи стояли на своих местах, как и в прежнее ее посещение. Хозяин сразу побежал ставить на плиту чайник, а Мария присела осторожно на диван-кровать. Создавалось впечатление, что никто в комнате не живет, а что женская нога сюда не ступала вовсе – нетрудно было убедиться: толстый слой пыли лежал на полу, шкафах и подоконнике. Мария отворила форточку, попросила Коровкина принести тряпку и быстренько убрала комнату.
Алеша принес закипевший чайник, поморщился, вспомнив, что у него не осталось чая для заварки, чертыхнулся и прилег на диван-кровать, шепча:
– Тронь мой лоб. Я умираю, как и хотел. В моей биологической оболочке жизнь сложилась не самым изумительным образом, хотя на самом деле она прекрасна и удивительна. Тьфу! Это ж надо дожить до такого состояния, как бродяга, как шелудивый пес на древнейшем Востоке – чая нет! Идиот! Я так опозорился, надо умирать. – Он отвернулся к спинке, захлюпал носом, а Мария, стараясь его успокоить, села рядом, и мастер Алеша стал приговаривать односложно: – Все, все, все. Смерть, смерть, смерть! Я столько хотел сделать, а теперь надо умирать, – и ненароком поцеловал ее.
– Пусти. Не плачь. Смешной ты мой человек. Ребенок и есть ты ребенок. Я была в музее Пушкина, там есть картина, твой портрет.
– Я жить не хочу, я не хочу печали, – сказал Коровкин, то ли серьезно, то ли шутя. – Ко мне впервые заявилась такая женщина, королеву я рядом с ней не поставлю, а у меня чая нет. Нет, нет, я не желаю дальше жить, я хочу настоящей смерти, потому что, как говорят, я «умереть хочу, мне видеть невтерпеж достоинство…» Я полный идиот, в том нет сомненья. Красивейшая в мире женщина…
– Не беспокойся, мастер Алеша, – отвечала игриво Мария, вставая и чувствуя шутливость в его голосе. Его слова она восприняла не буквально, а как выражение слабости, беззащитности, молча погладила мастера по голове, как ребеночка, а он всхлипывал, и казалось ему самому, что несчастливее его нет человека на нашей планете…Но только стоило уйти Марии, он понял, что счастливее человека, чем он, нет на белом свете, потому что к нему приходила Мария. Ночью он лежал на своем незастланном диван-кровати и пел тонким голосом счастливую песню любви на итальянском языке «Вернись в Сорренто». Мелодию он напевал, потому что помнил мелодию от первого звука до последнего. Слов до сегодняшнего вечера Коровкин не знал, а душа припомнила все до единого слова любимейшей песни.
***
Неожиданно перед самым Новым годом в общежитии появилась Ирина. На улице лежал снег, и легкий морозец слегка подкрашивал румянцем щеки москвичей. Ирина одета по-зимнему, в красивой короткой дубленке и пушистой беличьей шапочке.
Мария только пришла с работы, по дороге прикупив в магазине продуктов, переоделась в свой ситцевый халатик и собралась готовить ужин, а потом собиралась сходить в кино – благо кинотеатр рядом. Шурина дежурила на вахте, а Вера, которую перевели к ним в квартиру, уплотняя, по обыкновению, общежитие, ушла в театр. У Марии в этот вечер было приятное настроение. Вчера Алеша Коровкин долго упрашивал сходить с ним в пивной бар «Жигули», который, как уверял, построили исключительно для женщин, и она отказалась, но, оттого что он долго упрашивал, а она отказалась, сегодня ей было приятно. В последнее время все складывалось хорошо, тревоги не беспокоили.
