Покидая женщин, Бомаск вносил в разлуку не меньше очарования, чем в невольное их обольщение. Оставленные им женщины никогда на него не сердились. При встречах с ним прежние его возлюбленные радовались от души. Драмы же обычно разыгрывались из-за вмешательства мужей, братьев, родителей, друзей дома. Бомаску было очень неприятно причинять огорчения ревнивцам, ему было противно лгать и жить двойной жизнью. Не раз ему приходилось по этой причине менять квартиру, переезжать из города в город; однажды он даже переселился с одного берега Средиземного моря на другой. Всякий раз он давал себе клятву никогда больше не поддаваться соблазну легких побед. Но тщетно он клялся!
В 1943 году, когда он работал в подпольной группе в Лациуме, его послали с женой одного из партизан считать немецкие грузовики, перевозившие солдат по Неаполитанской дороге. Он и его спутница должны были изображать влюбленную парочку, отправившуюся на прогулку. По безмолвному соглашению оба облеклись в броню холодности. Восемь долгих дней они крепились, а на девятый не выдержали. И в тот же день вечером его спутница, особа интеллигентная, сочла своим долгом оповестить об этом мужа и всю группу партизан. Бомаска вызвали и потребовали от него честного признания. «Это нечаянно вышло», — мог бы он сказать в качестве единственного и, по его мнению, вполне законного оправдания. Ему дали нагоняй. Муж потребовал, чтобы жена выбирала между ним и любовником, хотя жена вовсе не собиралась менять спутника жизни; но и она не посмела сказать: «Это нечаянно вышло», ей даже на ум не приходили такие слова, она была женщина интеллигентная. Она немножко поломалась, потом бросилась в объятия вновь обретенного супруга. Гордясь своей сознательностью, позволившей ему преодолеть чувство ревности как пережиток феодализма, столь еще живучий в Италии, муж великодушно протянул обольстителю руку.
В своих отношениях с Пьереттой Бомаск крепко держал себя в узде, куда крепче, чем с любой другой женщиной. Разговаривая с ней, он не позволял себе ни малейшей ласковости ни в голосе, ни во взгляде. Поэтому-то он и не хотел называть ее Пьереттой, а говорил «мадам Амабль» или же «товарищ». Он восхищался Пьереттой как отважным и стойким борцом за интересы рабочих, восхищался ее начитанностью — она так много узнала из книг и охотно делилась с ним своими знаниями. Он восхищался и целомудренностью Пьеретты, и не потому, что считал целомудрие само по себе таким уж ценным качеством, но в данном случае целомудрие казалось ему одной из самых необыкновенных черт внутреннего облика его героини. То, что Пьеретта вдруг лишилась этой черты, не умаляло ее достоинств в его глазах — ведь он прекрасно знал, как уязвима эта добродетель, как тут многое зависит иногда от чисто внешних обстоятельств. Всю вину за случившееся он возлагал на одного себя: как человек более опытный в таких делах, он должен был отказаться от прогулки вдвоем с нею по горным тропкам в прекрасное майское утро или уж по крайней мере не отдаляться от шоссе. Теперь он боялся, что Пьеретта возненавидит его.
Вот о чем размышлял Бомаск, поднимаясь к сосновой рощице с мешком за плечами. Он мучительно думал, как ему вести себя, чтобы Пьеретта простила его и предала забвению то, что произошло между ними в горах.
Два раза в неделю — по четвергам и воскресеньям — Пьеретта занималась с ним французской грамматикой. Эти уроки, на которых диктовки переходили в беседы, стали самой большой радостью в его жизни. А вдруг она сейчас скажет, чтоб он не приходил сегодня вечером, побоится, что он вздумает после урока остаться у нее. Он прекрасно понимал, что она не пожелает пожертвовать ради него своей свободой. Как же дать ей понять, что он вовсе не хочет злоупотребить ее минутной слабостью, пусть уж лучше все будет как прежде. С другими женщинами он никогда не ломал бы голову над таким вопросом, потому что они были такие же люди, как и он. Но в Пьеретте он видел героиню, впервые в жизни ему встретилась настоящая героиня, и он не знал, как себя держать после случившегося. С того мгновения, как она на гребне горной гряды первой разжала объятия, он чувствовал себя очень неловко: впервые женщина лишала его спокойной самоуверенности.
Когда они отправились из Гранж-о-Вана в обратный путь, Красавчик попытался взять ее под руку. Но это вышло у него как-то неестественно, принужденно; он сомневался, позволит ли она, и все-таки попробовал, так как был человек многоопытный, знавший, как мужчине полагается вести себя с женщиной, которая всего лишь несколько часов назад впервые отдалась ему; однако он почувствовал облегчение оттого, что она отвергла его галантное предложение. Но когда дорожка, постепенно сужаясь, превратилась в узкую тропку, он пошел впереди, так как знал, что, если у него перед глазами все время будет стройная фигура Пьеретты, его снова охватит желание и, если придется заговорить, ответить на какой-нибудь ее вопрос, она по звуку его голоса обо всем догадается. А от таких мыслей, даже в эти минуты, когда он с ношей за плечами широким шагом поднимался в гору, его вновь томило влечение к ней, и гораздо сильнее, чем в первый раз. И он проклинал себя.
* * *
А Пьеретта думала совсем о другом. Мысли ее неслись быстро. Она всегда думала быстро, ела мало, почти совсем не пила вина; кровь легко бежала у нее по жилам. В тот вечер мысли проносились в ее мозгу особенно быстро, так как ее взволновал разговор с дядей, его признание в своей беде.
Земли крестьян в Гранж-о-Ване некогда принадлежали аббатству, в 1793 году они были конфискованы и проданы участками как национальное имущество. С тех пор в течение всего XIX столетия и до войны 1914 года крестьянские владения в Гранж-о-Ване все больше дробились из-за разделов при наследовании. Поэтому-то в местных крестьянских семьях отцы постоянно требовали восстановления права первородства и на выборах голосовали за реакционеров.
К 1914 году в деревне ни у кого из крестьян уже не было больше десяти гектаров земли, но делились крестьянские хозяйства на две категории: у одних, несмотря на разделы при наследствах, все-таки еще было от пяти до десяти гектаров, и владельцы их могли кое-как перебиваться «на своей земле»; у других же было меньше пяти гектаров, им приходилось арендовать землю, а часть года наниматься в батраки.
Когда Эме Амаблю было двадцать лет, он, не желая делить отцовское наследство — около двенадцати гектаров земли, — уговорил младшего брата, отца Пьеретты, пойти работать на фабрику в Клюзо: ведь легче было столковаться с фабричным рабочим — взять в аренду его часть надела, а потом постепенно выкупить ее, скрывая фактические урожаи и ссужая его во время безработицы деньгами по ростовщическим процентам.
Женившись, Эме Амабль во избежание раздела земли после своей смерти решил иметь только одного ребенка. Он наложил на себя строгое воздержание, ибо приходский священник запретил его жене применять какие-либо предохранительные средства. В ярмарочные дни он для облегчения ходил в публичный дом, имевшийся в главном городе кантона.
После 1914 года положение в корне изменилось, конкуренция районов крупного землевладения разорила во всей области карликовые крестьянские хозяйства, производившие коноплю, вино и хлеб. В Гранж-о-Ване хозяева, имевшие более пяти гектаров, воспользовались этим и скупили за бесценок землю у обнищавшей мелкоты, которая вынуждена была уйти в город. Таким путем Амабль постепенно и приобрел себе двадцать гектаров.
Но на войне убили его сына и брата, землю пришлось заложить, и теперь участь хозяйства была решена: или все пойдет с молотка, или попадет в руки толстого Жана.
Пьеретта знала, что ее дядя поступал беспощадно с крестьянами-бедняками из Нижних выселок. И все-таки ей было жаль его, ведь он всю жизнь сколачивал свое хозяйство, даже и помыслить не смея ни о чем ином. Ей жалко было всех этих мелких собственников, миллионы мелких хозяев, разоренных дотла или стоящих на пороге разорения. Крупные экономии убивали крестьянскую парцеллу, как в свое время паровая машина убила кустарный ткацкий промысел.
Толстый Жан нашел наконец свой «фарт». Многие железнодорожники искали себе «фарт» — кто в выгодной женитьбе, кто в садоводстве, кто батрачил в зажиточных хозяйствах, рубил лес, занимался слесарными поделками. Для тех, кому «пофартило», кто нашел выгодное ремесло, оно становилось основным источником дохода, а в депо они служили только ради пенсии. В конечном счете они трубили по шестнадцать часов в сутки, и если сосчитать, сколько каждый зарабатывал за этот двойной рабочий день, то окажется, что за час они получали меньше, чем оплачиваемый по самому низкому тарифу чернорабочий. Но французские рабочие — народ смекалистый, легко овладевают всякой техникой, они по природе своей, так сказать, политехники и, изобретая различные способы грошового заработка, так гордятся своей изворотливостью, что, случается, забывают даже о необходимости коренной перемены своего положения. «„Фарт“ — самая большая для нас опасность» — вот о чем думала Пьеретта.
