— Похожую… на бутылку… или бутылка и есть?
— Не знаю! Я щупом ее ткнул… она… под листвой, перекатилась, как будто…
— Кто — она? Бутылка?
— Коричневая… я не рассмотрел…
— Надо доразведать… — отрезал Егор. — Что это за информация? Бутылка… не бутылка! Спутанная, понятная… Что теперь в каждую бутылку будем стрелять из пулемета?! Давай, смотри!
Но Федоров отказался:
— Я не-е… пойду!
— Федор! Ты, че, бля… дурак? Соберись! Расквасился! А кто пойдет? Чья сторона?
— Моя… но… я не могу…
По-человечески, Егор понимал его страх, но, дело — есть дело.
— К бою! — скомандовал Егор.
Солдаты, присевшие на дороге, исчезли в обочинах, заняв круговую оборону. Егор открыто вышел на проезжую часть выше того места, где был подозрительный предмет, навстречу идущему по дороге трактору с прицепом-телегой. Остановил его. Долго что-то объяснял его водителю, указывая на перекресток. Водитель упирался; говорил что-то не ясное, чужеязычное, показывая туда, откуда приехал; хотел уехать обратно, и все же вынужден был согласиться. Трактор выехал на встречную полосу движения, и остановиться напротив столба. В это время, Стеклов, остановил выезжающий с улицы Окраинной пассажирский автобус. Припарковал его там же, с другой стороны от столба.
Изрядно намучившись с непослушными чеченцами, перекрыли перекресток техникой, закрыв угол, где была воронка. Загородившись машинами, Егор таил несколько хрупких надежд: перекрыть наблюдателю обзор места возможного минирования; создать помехи при передаче сигнала; и закрыться местными жителями как живым щитом. Надеялся таким образом избежать подрыва, верил, что можно будет избежать. Конечно, последнее, было возможным при условии, что подрывник был местный, и возможно, не захочет взрывать жителей одного с ним района.
Вся эта привычная, опостылевшая и тяготившая Егора суета, работа, и время, нежелательно затягивающееся вокруг этого места с его обманчивым спокойствием и хрустким миром, отсрачивали долгожданное время отдыха, наступление которого Егору хотелось больше всего, и задавало торопливость и невнимательность. Именно задавленное гнетом усталости, внимание Егора, не уловило условное упреждение: отсутствие людей на улице, зевак на балконах и в окнах многоэтажек. Не обратил внимания, что их невидно, и возможная причина тому, что они предупреждены и боятся, что они лежат сейчас в своих квартирах на полу, не выпускают из рук своих детей, не поднимают головы, в ожидании начала; они ждут расправы над солдатами за окном, за стеной… там, на дороге. А за дверью соседней комнаты, квартиры, коридора, лязгая затворами, и аккуратненько укладывая перед собой гранаты и магазины с патронами, прячут свои лица те, кто собирается в них стрелять, взрывать, убивать. Боевики. Партизаны. Соседские мальчишки… Так уже было не раз.
Егор взглянул на часы: 08:40.
— Не ссы… я пойду с тобой смотреть бутылку! — сказал Егор и подал сигнал Федорову. — Вперед!
Тот колебался, и все-таки обреченно шагнул к воронке, будто вели его по эшафоту на казнь. А палачем был Егор. Егор пошел позади, следом, отставая от сапера на пару шагов. В тишине собственного, вдруг возникшего, внутреннего беспокойства, Егор отчетливо услышал причитания возмущенного водителя трактора, выглядывающего на него из кабины и голдящих пассажирок автобуса. Рыже-огненная вспышка окатила пламенем и свернулась в клубок черного дыма, вырвавшись из земли на секунду раньше оглушительного грохота. Почерневшая, от блеска, грома, треска, гари и черного дыма, и почвы перед глазами картина, запечатлела летящее под телегу вдвое сложенное тело солдата; падающий, вырванный из земли фонарный столб; и выпавшего кубарем из кабины трактора водителя. Картина потеряла свой цвет и стала в глазах Егора полностью черной с ударом его тела о какую-то преграду…
Егор пришел в себя, лежа за аккуратно сложенными друг на друга, тремя, бетонными плитами перекрытия (Егор решил и сумел их посчитать), рядом с проезжей частью. Тело его не слушалось, лежало на животе, руки по швам, и рыгало под себя. Гнетуще гудела голова, гудело тело, бешено стучало тупое сердце, гул и звон, переходящий в тонкий писк и обратно, и булькающее шипение в ушах. Егор лежал в луже собственной блевотины, лицом от дороги, глазами к тротуару по которому прежде шел и на котором стоял дом из белого кирпича. Его окна были пусты. А ведь каждое утро, проходя мимо, Егор видел в одном из них сидящую пожилую женщину! Каждое утро! Теперь в этих окнах не было даже стекол. На стене образовалось пыльное белое облако, которое бросалось в Егора и его лицо кусочками и крупицами чего-то колючего и обжигающего.
Пытаясь моргать, сплевывая неприятные слюни, Егор распознал на стене стремительно появившиеся пулевые лунки, падающие на его лицо кирпичные сколы и дымящиеся, приятно пахнущие гильзы патронов. Все сразу стало ясно. Все вернулось на свои места, и мысли тоже: подрыв!
Егор постарался оглядеться. Оглядываясь, он заметил, что вокруг него — люди, они стреляли, что-то кричали, куда-то бежали, но были немы. Все звуки провалились Егору в желудок и доносились оттуда глухим утробным урчанием. Пока нарастающий и пропадающий рокот автоматной стрельбы не стал отчетливым и близким.
Егора скрутил очередной, но уже холостой рвотный позыв, после чего, оглянувшись, он заметил прапорщика Фофанова. Тот сидел за небольшим дровяником, и стрелял из автомата с примкнутым прикладом, стрелял одиночными, по-дартаньянски прицеливаясь в сторону дороги. Рядом с ним, на четвереньках, нервно взрагивая скомканным телом, снаряжал магазин патронами Стеклов. На груди Егора зашипели две радиостанции. Егор опредилил это по часто моглающему красному диоду, но звуки, голоса разобрать не мог. Небрежно сдернув их, Егор бросил их Стеклову, прося жестом выйти на связь. Но не докинул, они упали рядом, и Стеклов не увидел жестов Егора, сосредоточенно смотрел куда-то на дом. Егор собрал все силы и на четвереньках перемахнул за дровяник. Земля кружилась. Места за дровяником, для Егора, оказалось мало, и он, таким же обезьяним прыжком, вернулся обратно за плиты. Высунув пугливую голову, осмотрелся, и по-собачьи перебирая конечностями, перебрался за колесную электростанцию, стоящую на обочине, ту самую, что пятью минутами раньше прервала его беспечный полет. Находясь за ней, Егор увидел лежащее под прицепом трактора тело Федорова — окровавленное и, казалось, мертвое.
Ошалелый Егор вращал головой и глазами по сторонам. Два бронетранспортера стояли на дороге, как вкопанные, на расстоянии двадцать метров друг от друга. Извергая пламя, работал крупнокалиберный пулемет головного БТРа, срывая бетонные части балконов. Водитель, уронив крышку люка и высунув в образовавшуюся щель ствол автомата, тоже стрелял в сторону высотки.
— Убирайте… убирайте БТРы из-под огня! Какого черта, вы стоите!? В проулок, в проулок! — простонал Егор, бессмысленно махая рукой.
Вглядываясь, в плывущие перед глазами машущие тряпками и полиэтиленом окна домов, Егор заметил две цели: одна была в небольшом отверстии, как в амбразуре, на балконе восьмого этажа. Другая была в торцевом окне пятого этажа соседнего дома, завешенного рваной, кожанной курткой. Автомат из окна, стрелял вниз под себя, в лежащих под окнами сапёров, с левой обочины.
Повернувшись на Стеклова, Егор сделал целеуказание, но Стеклов его не видел, и тогда Егор сам открыл огонь.
Что-то несильно ударило Егору по ноге и в спину, он оглянулся, встретившись глазами с Фофановым. Посмотрел под ноги. Это были две радиостанции, что он кидал Стеклову. Теперь их посылал обратно, Фофанов, сидевший рядом со Стекловым, в той же позе, что и раньше. В электростанцию попала автоматная звонкая очередь, испугавшись, Егор прыжком переместился за три бетонные плиты. Лежал ничком за плитами, в виду их небольшой высоты, и не мог поднять головы: душил первобытный страх!
«Страшно… жутко страшно! — трепетал Егор. — Лежу, головы не поднять! Мысли, как блохи! — Егор трясся. Выбрав для рывка путь, готовился, нервно думая об ином: как хочется попросить у мамы прощение… Просить, просить и просить… просто так, за всё, даже впрок… просить Бога… Господи Боже… Мама, прости меня… за невнимательность, за обиды… Прости! Прости! Прости!.. Просить прощение у жены… хочется расцеловать её — целовать её губы, глаза, прижав её лицо к своему, руками… грязными, чёрными, пропахшими порохом, куревом, с запекшейся под ногтями кровью… Страшно, и жутко от того, что могу этого никогда не сделать… Не пожать отцовскую черствую ладонь; не прикоснуться губами к нежной детской ладошке двухлетнего сына… Господи… Черт! — пуля, отрикошетив от плиты, просвистела в стену дома. — К чёрту! К чёрту! К чёрту!»
Пытаясь совладать с малодушием, Егор стал бить себя по лицу десятисантиметровой антенной радиостанции, и заметил тихо сидящего в двадцати метрах, за небольшой кладкой бэушного кирпича, согнувшегося, солдата группы прикрытия. Уткнувшись лицом в колени, он не стрелял.
