Во время операции-похода, в голубоватых лесах, пропала группа саперов, растворившись на минах. Испарилась, как никогда и не было, но Мовцаку награду вручили: за смелость его и решимость.
— В твоей роте, одни долб. ёбы! — снова, задрав голову, изрекал Мовцак. — Начиная от первого солдата и заканчивая твоим командиром взвода… Авериным… — Мины они найти, не могут! — А ты… ты самый главный у них долб. ёб! — все также кричал комбриг, а заметив, у Егора обесцвеченную голову, рыжие волосы, вместо темных, спросил, — А что с головой?
— А что с головой? — спросил в ответ Егор. — Выгорела-то, башка… на солнце! — отвечал Егор, понимая, о чём речь.
Солнце било в зените, палило нещадно. Палило, иссушая в зелёных травах влагу, старя ее ядовитым цветом морщинистой жёлтой сухостью. Всё горело прозрачно-огненной рябью, серебрилось мелкой пылью. Жёлтый пустырь, и впрямь полыхал рыже-огненным пламенем, танцующий языческие танцы. Позади — голубыми лесами: дубы, чинáра, карачак.
— От войны… колючие деревья, что ли?» — спросил Егор горского старца, сидя с ним рядом в платане. Все ожидал чего-то…
— С глубокой древности, почитается чинáра, как священное дерево, издавна воспеваемое в светло-синем лесу, — ответил старик. Сидя в тени священного дерева, Егор наблюдал, как вручали Мовцаку награду.
Вдруг явившийся ниоткуда Владимир I, «император» государства Российского не в первый раз сменявшего пятиконечную звезду на двуглавого орла, был в сопровождении погибшего Аверина. Он вынул медаль из фетровой шляпы с перьями и, закрепляя ее на груди полковника Мовцака, нечаянно уколол его иглой медальной плашки. Тот, с писклявым «ой!» подпрыгнул. «Император» поддернул щекой:
— Ничего, ничего… терпи! Эта жертва самая легкая из всех тобой принесенных…
Увидев Аверина, Егор отозвал его и отчитал за гибель саперов, и то, что не уберегся сам. Аверин виновато молчал, но не выдержал:
— Они там повсюду! Мины! Это участки сплошного минирования. Их туда с вертолета ведрами сыпали! Я и тебе две оставил, солдаты просили… — сказал Аверин и сел рядом с Егором.
Оба смотрели на Мовцака. Смотрели, как награда прошла путь до героя.
— Не знаю… видит Бог, или не видит… — сетовал Егор, — таскаться будет она, на сердце полководца, не помышляя о цене тех человеческих потерь… достойная, ли нет? — внезапно и неожиданно оказавшись под чинаром один, Егор задумался:
«…что, для других… заветные «госжелезки» достаются совсем иначе… иным и вовсе… лишь посмертно! Бог не справедлив…»
Егор отвернулся в другую сторону, чтоб не видеть; и заметил жену и сына. Они были в белом. Стояли как ангелы, тихие и молчаливые. Егор осторожно подошел, встал на колени, и остался стоять у женщины в ногах, обвив ее чистую, крепкими руками; а она, наложив ладонь на голову, твердила:
— Любовь моя… хранит тебя. Любовь моя… хранит тебя… Любовь моя… хранит тебя…
* * *
— Бог не справедлив! — пытался убедить Егор Стеклова.
Стеклов сидел молча, шумно отхлебывая маленькими глотками чай из нагревшейся эмалированной кружки.
— Здесь, я понял это стократно. — Сказал Егор, стараясь заглянуть через кружку, в глаза Стеклову. — Здесь… в этом месте, она вселенская… эта несправедливость! И все же… жизнь без веры ничтожна и бессмысленна. Жизнь без веры, похожа на преждевременную смерть! Согласен?
— Я не знаю, Егор… Бог… вера… вера в Бога, не знаю! — отпирался Стеклов.
Егор не унимался.
— А я тоже не знаю, и потому очень хочется прикоснуться к Богу… что называется — потрогать его… Хочется найти ответы на сокровенные вопросы… потому что много противоречий у меня в голове, а хочется порядка… Вот, ты, веришь в Бога?
— Ну, вроде бы…
— А я?.. Верю ли я в Бога? — сам у себя спросил Егор и тут же утвердительно ответил. — Верю! Ве-рю! Не то, чтобы эта трогательная картина: все любят всех и тому подобное… Вера моя немного не укладывается в рамки общепринятого веропоклонения. Я не хожу в церковь… не ставлю свечи… не знаю ни одной молитвы… я, до сих пор не понимаю в какой момент во время молитвопения надо креститься… Мне не нравиться вид батюшек! Ряженные в непонятные одежды, расшитые и украшенные под золото дорогие ткани — отталкивают меня! Почему внутри дома божьего, где каждый страждущий может найти и пищу… и приют — все дорого и красиво? Почему? Почему этот дом так похож на музей, а? Почему Иисус, ходивший в рваном плаще, одобряет в церквях шик и блеск?
Стеклов молчал, поставив кружку на край стола.
— В этой божьей колыбели я не чувствую приюта… не чувствую покоя, — продолжал Егор. — Меня, как пробку от шампанского выдавливает оттуда вон! Что это?
— Егор, но ведь все священнослужители одеты одинаково… Католики, тоже ряженые…
— Капелланы… — с умным видом, поправил Егор. — Католические армейские священники, — Капелланы.
— И в этих… что там у них… — Стеклов замялся, не то чтобы прерванный Егором, а потому что не знал, — ну, у евреев — синагоги… у мусульман — мечети… католики… ну, католики… как?
— Католическая церковь, — скороговоркой поправил Егор. — Нет, нет… и нет! Те скромнее. А «наши» — другие! Я видел наших… — эмоционально сказал Егор, скривившись с пренебрежением. — Божьи веронесуны… на дорогих иномарках, глянцевые и лощеные, с большими увесистыми крестами из червонного золота на груди… видел! Вкушающие «божью» пищу в дорогих ресторанах, с «котлами»… часами из драгоценных металлов на руках… Их вид претит мне приходить в дом Бога!.. Смотрел, «Прокляты и Забыты»?
— Не-а…
— Документальный фильм Сергея Говорухина… Военный журналист, который ногу в Чечне потерял? Ага?
— Нет, Егор, не видел.
— Плохо! — разочарованно ответил Егор. — Там есть такой эпизод: Пасхальным Воскресением 1995 года, когда война в Чечне перешла границы здравого смысла, православная церковь, в лице Алексия Второго, благословляет Президента России Бориса Ельцина, и вручает ему — пасхальное яйцо, в красивокрасной расписной коробке. Знаешь, что сказал Ельцин?! Свою президентскую речь, Ельцин посвятил стабилизации экономики и финансов… и возрождению человеческого духа! Это он что, про Чечню говорил?! Про мертвых… пленных… или тех, кто еще оставался живым? Ты понял, какое двуличие… и безразличие! Возрождению человеческого духа… Тьфу!
— Егор, ну не все же такие! — только и успел вставить Стеклов.
— Верю ли я в бога? — слова Егора прозвучали риторически. — Да, верю! Теперь, попав сюда, я верю в него еще больше! Я обращаюсь к нему с просьбой благословить и помочь мне в делах ответственных и опасных, я часто упоминаю его в своих стихах, потому и вера моя в него исключительно внутренняя, подсознательная! Я… я стал верить в него поздно, не когда меня крестили… гораздо позже… на войне, но, осознанно! Здесь, на войне… вообще атеистов мало. Но верю я, не потому что тут страшно, не потому, что смерть подстерегает на каждом квадратном метре… А потому что вера, мне необходима в себя… В свою человечность, в справедливость свершаемых мною поступков и принимаемых решений! На войне, все происходит очень не стандартно и не всегда правильно… с точки зрения банального, морально-социального поведения. Это-то и правильно, человек в этих условиях мобилизует все свое внутреннее существо, свою силу, дух… и плоть; становиться схож со зверем, обладая военным, вроде звериным чутьем, способный мгновенно разбираться в сути происходящего. А разбираться надо быстро! На «думать» — времени нет! И внутренний трибунал собственной души происходит совсем не в храме Божьем. А… а где-то очень глубоко в себе… подчас, в тяжелой анестезийно-одурманенной алкоголем голове… рядом с телами своих некогда живых солдат, глядящих на тебя, неживыми, обессмысленными глазами. Реветь, прячась от живых и просить прощения у мертвых, уливаясь мужскими слезам, размазывая их по лицу!.. — Егор замолчал.
Он замолчал резко и молчал долго, даже для Стеклова. Что, заметив это, Стеклов посмотрел на Егора вопросительно, давно ожидая от него финальных понятных слов. Но Егор произнес всего одно слово:
— …Пыль! Все — пыль…
Стеклов не решился спросить, что означает слово — «пыль». Молчание остудило пыл Егора, и он стал говорить сдержанно и тихо:
— Оставаясь один на один с собой, я обращаюсь к нему за поддержкой. Отправляюсь ли я на выполнение боевых задач… на ответственное ли дело… или в длительный путь, накладываю на себя божий крест и остаюсь с верой. Истинная необходимость моей веры, скорее — в поддержке божьей моих поступков… как человека глубоко сознательного, а не ожидающего какого-либо проявления божественного чуда. На этой земле чудес нет! Чудо… здесь… я вершу сам, своими, собственными руками — маленькое, земное чудо, дарующее многим жизнь… Разве, ты, думаешь иначе? — обратился он к Владимиру.
