«Усмешка местью самаритян…»
усмешка местью самаритян
Борджия пропадает из виду
мерзавцы с княжескою повадкой
облачения сбросив переживают обиду
отм(о/ы)лить которую тщатся роскошью ванн
не признавая приоритет искусства
ночами печалятся над загадкой
яда приставшего к яду и тела к телу
так пусть же страсть закипает в рустах
обжорством мяса похотью сладкой
и вот уже ночь рассветом истлела
«Гнусный инцест…»
гнусный инцест
а ну его к черту
соперник с кантарелой смешавший сок
задирает юбку очевидности
атаку ожидающая аорта
расплата ее
подскок
шприц ныряет на волосок…
острием клинка
валютой наивысшего сорта
Опускаюсь по кругу
опускаюсь в Париже
поднимаюсь утром другим
по пути на Монмартр
возле института Мольера на Ренело
таращусь на тощие крупы
юниц у мольбертов
на оттенки собачьей мочи
облаткой печенья по ветру лечу
этикеткой от крекера времени знаком текущим
на миг торможу у наследия Эйфеля
где предпринимателей поросль
черных как совесть бывших колоний
впаривает бесполезные вещи
продукцию целого мира
кич секретера перо раздирает до крови
а с плаката на углу Трокадеро
уставилась на меня Сандра Баллок
детективица я у нее на ладони
осторожно протянут меж ней
и залувренной Монною Лизой
мне ее не догнать и зачем она мне
что она может на виселице стены
ну допустим приду
опущусь конформистом
или лучше
пойду к Нотр Даму
величавость вдохну
слезой поперхнусь соринкою страха в зрачке
вместе с тысячей атеистов крестом осенюсь
невзирая на веру
и наконец
переполнюсь красой
под хихиканье пышнотелых берлинианок
превращающих в хор Пляс Пигаль
и в борьбе с тяготеньем колбасным
хочу обмакнуть их сосисочные косички
в сладкое сало стихотворенья
опускаюсь по кругу
и вдруг рассияло мне плешь
солнцем птичьего дня как насмешка
не будь я в командировке
по делу…
Штилиха в посольстве заждался меня
озабоченный образованием и культурой
и поскольку в посольствах теперь протокольная скука
опозданья не в моде
выговор светит
и я опускаюсь
и бегу
вправляя удавку галстука
туго как в Англетере
может лучше за ним
опуститься от суеты
Перевод Ю. Проскурякова
Из польской поэзии
Вислава Шимборска
Натюрморт с воздушным шариком
Когда умирать я буду,
Мне не нужно воспоминаний:
Лучше пускай вернутся
Все потерянные вещи.
Пусть повалят в окна и двери
Сумочки, зонтики, рукавички,
Чтобы я пожала плечами:
А зачем мне все это нужно?
Гребешки, иголки, булавки,
Роза из промокашки, —
И я наконец-то скажу им:
Мне ничего не жалко.
Где бы ты ни скрывался, ключик,
Поспешай, возвращайся,
Может, еще успеешь меня услышать:
Ржавей, ржавей на здоровье.
И тогда на меня налетит стая удостоверений,
Пропусков и анкет,
И я шепну с умиленьем:
Вот и солнце заходит.
Часики, выпрыгните из речки,
Дайте мне подержать вас в ладони,
И я скажу с укоризной:
Раньше вы не спешили!
Находись поскорее и ты,
Рваный воздушный шарик,
Чтобы я могла от тебя отмахнуться:
«Нету здесь детей,
ты никому не нужен».
Выпорхни в раскрытое небо,
Выпорхни в мир широкий,
И тогда кто-нибудь снизу
Крикнет: «Гляньте!» —
И тогда я смогу заплакать.
Приятелям
Знаемые мои, рассеянные в пустыне
Между землею и звездами!
Мы потерялись в бездне
Между головой и ногами.
Расстоянье от жалости до слезы —
Все равно что между планетами нашей системы.
Продвигаясь от фальши к правде,
Перестаешь быть молодым.
Как смешны сверхзвуковые самолеты!
Можно подумать, щель тишины
Между их полетом и звуком —
Всемирный рекорд.
Были полеты и побыстрее.
Их опоздавший звук
Выцарапывает нас из подушек
И через много лет.
«Мы невиновны!» – доносится крик снаружи.
Кто там кричит?
Бежим,
Открываем окна.
Крик обрывается. За окнами – звезды
Падают с неба. Так после пушечного залпа
Со стены сыплется штукатурка.
Перевод с польского М. Каменкович
Кшиштоф Лисовский
Из цикла «Пятнадцать тысяч дней»
Послание 3; снящееся
я видел яркий огонь
горящие коробки из-под платьев
под засохшим деревом на самой обочине улицы
из этого пламени рождалась женщина
просыпалась в прекрасном отчаянии
наслаждалась металлическим вкусом длинной шпильки
с закрытыми глазами
завязывала карминовую ленточку
такая безмятежная в своей печали
смиренно укрощала наготу плоти
наглухо застегивала на себе хлопок и шелк
(на мгновенье душа ее отделилась от тела
как Офелия скользит она по самой поверхности
датского потока
притихшая, дивящаяся стрекозам и сверчкам
над ней склоняются травы
королёк колышется на камышовой нити)
и вдруг проснулись телефон, зеркало, будильник,
память прошлой ночи:
она себе нравилась
и феминизм был совсем не для нее
Страницы гербовника
Что же от них мне осталось в наследство?
Черты лица, нервозность, привычка складывать платочек,
кашель, затверженные поговорки и анекдоты,
пожелтевшие фотографии,
От мужчин – безопасная бритва,
на бой выходившая с зарослями щетины
в Румынии и Греции, во Франции
и в Англии –
