в дверь уплывал ковчегом, спрятав киль…
До следующего раза, и опять
входил, укутан в мех воротника,
ссутулившись. Стерильный запах спирта,
голландский блеск сатиновой подкладки
его жилета, блики на пинцете.
И было важно приготовить воду —
Не кипяток, и не едва живую,
но дождевую, для него специально:
«Спасибо вам» – «Ну что вы, вам спасибо»,
он быстро, жестко руки вытирал
и подставлял их резко под пальто
верблюжье с мягким шелком изнутри.
Однажды взгляд гиперборейских глаз
на мне остановился, точно две
замочных скважины, куда я всякий раз
смотрел, когда он был у нас. Фарфор,
лед с молоком и зябкой белизны
блестящий кафель, сталь крючков и хром
стерильных инструментов, на полу
в опилках – кровь густеющая. Вверх
смотреть – и вот уже младенца части
являются на свет: вот ножки, ручки,
лодыжки, локти, пальчики и пенис,
как розовый бутончик в бутоньерке.
II
Poeta doctus Петр Леви сказал:
святилища Асклепия (они же
асклепионы) были как больницы
в Элладе. Или Лурдские часовни,
как говорит poeta doctus Грейвс.
Я говорю, поэзией леченье.
Так в Эпидавре я внезапно понял,
что место это – тот же санаторий
с гимназиумом, ванными, театром,
площадка инкубации техничной
и ритуальной, означавшей сон,
когда случалось вам богоявленье…
Бесшляпый, шаткий, собственною тенью
я с жертвенником шел по площадям —
то было в Лурде в 56.
И я едва не потерял сознанье
от дыма и жары, потом еще раз,
когда нагнулся за пучком травы
и ясно вдруг увидел: доктор Керлин
стоит у запотевшего стекла
на кухне, достает огромным пальцем
мужчин с малюткой органа внизу
и женщин с точками грудей. Всем роздан
сосисочный набор из рук и ног,
и эти вскоре начинают бегать.
Потом их опускают в воду с пеной,
и чудо: крошка собран по частям,
в стерильных мыльных он плывет ладонях.
И я туда попал, слепой от пота,
дрожащий на безветренном свету.
III
Пучки травы сорвал я и отправил
тому, кто шел на химиотерапию,
но и тому, кто все уже прошел.
Я не хотел оттуда уходить.
Пол-день, пол-мая и дотуристический
свет солнца во владеньях Бога.
И там, где храм Асклепия стоял,
мне просто очень захотелось лечь,
в траву зарыться, чтобы посетила
меня при самом ярком свете дня
Хигея, дочь его, чье имя значит
небесный свет, каким она была.
IV
Та комната, откуда вышел я
и все мы, остается так реальна.
Я в ней стою один, она все спит
в принесенных для Дока простынях —
подарки к свадьбе, как они обычно
нужны при родах и похоронах.
Я здесь, где инкубация, у койки,
в нее вперяюсь взглядом, появляюсь —
она то смежит веки, то откроет,
то поплывет с далекою улыбкой.
И я вхожу в сии владенья взора,
чтобы помочь или услышать шепот
с триумфом пополам: «Ну, что ты скажешь
о милой крошке, что принес нам доктор,
всем нам, пока я здесь спала?»
Посещение больного
Помазанник и прочая, отец
напоминал мне Феликса Рандала
у Хопкинса.
Затем он вырос
до «маленького в собственной одежде»
(как сам же говорил) —
реликт и призрак —
он призрачное нечто снял с себя,
ту часть, что так давно пустила корни
в нортумбрианство. Скованный теперь,
лет в восемнадцать с посохом бродил
по улицам Гексхэма он, имея
задачу: тело дяди привезти
домой паромом для скота.
Сперва – возница духов. Рулевой.
Ни одного из сбитых двух сандалий.
Твид цвета кизяка и бычьей крови кожа.
……………………………………………
Глаза асессора и счетчик в голове
всей сволочи – кто, где, в каком году…
Прошло и это. И предосторожность.
То приоткрытой, то прикрытой щелью
двери его улыбка. Слабый свет.
За что мы скажем морфию спасибо.
Люпины
Они стояли. Так стоят за что-то.
Стояли, не сгибаясь. Там, на месте.
Наверняка. Почти бесповоротно.
Цветы ночей и зорь розовоперстых.
Сперва пакет лазурно-голубых
семян с их легким нервным ощущеньем:
люпинов стрелки с эротизмом в них,
глубокое земли приобретенье.
О башенки пастельные, стручки
и конусы отстаивавших лето
растений, вылущенные полки.
И как-то выше пониманья это.
Перевод с английского Л. Сухаревой
Из австралийской поэзии
Джон Кинселла
Циммерман, Анаксагор и Большой Белый Кит
Сначала они уловили лишь нечто
в потоке холода между
Землей Ван Диемена и Новой Зеландией,
когда небо обратилось в сплошной
блеск. Некоторые матросы
были ослеплены и попадали за борт,
когда видение Анаксагора возникло
на горизонте, а судно стало
крениться к его непроницаемой белизне.
Капитан, находчивый, как всегда,
рванул паруса и тяжело развернул корабль
против компаса. Но они еще успели увидеть,
отливавшую белым металлом, тушу чудовища,
что погрузилась
