Ирену трясло, и она крепче прижалась к локтю Илмара. Ее друг стал чужим. Он больше не успокаивал женщину, не гладил ее руку, даже не улыбался ей. Такой же угрюмый и замкнутый, как его товарищи, он высвободил свой локоть, отодвинул Ирену чуть-чуть от себя и подошел к столу. В руках у Цауны был какой-то плоский сверток в темной бумаге. Взгляд Илмара на миг задержался на свертке. Затем он отвернулся. Цауна громким голосом проговорил:
— Все собрались. Мы можем говорить смело, никто пас не услышит. Объявляю заседание открытым.
Савелис поставил одну скамью посреди помещения, напротив столика, и кивнул Ирене:
— Садитесь.
Ирена подошла к скамье и села. По другую сторону стола сел Илмар, но на нее не смотрел. Савелис остался позади Ирены, наверно, он караулил дверь. Затем Цауна встал и начал разворачивать плоский сверток. Все молчали. Слышался только жесткий шорох бумаги.
2
Развернув сверток, Цауна из него достал картонную пластинку и установил ее наклонно на столике. Переднюю сторону пластинки скрывала черная ткань.
— Сегодня мы проводим не обычное заседание, как себе представляет кто-то из присутствующих, — сказал Цауна. — Это заседание суда. Прокурором являюсь я, Янис Цауна. Главный свидетель, он же и защитник обвиняемого — Илмар Крисон. Второй свидетель с правами судьи Алберт Савелис. Мы не претендуем на эрудицию профессиональных судей и заранее приносим извинения, если в ходе заседания что-то не будет соответствовать порядку и форме, принятым в настоящем суде. Но мы будем справедливыми судьями, не подверженными влиянию, и это искупит формальные ошибки данного акта.
Он обратился к Ирене:
— Вы гражданка Ирена Зултнер?
— Да, так меня зовут… — ответила Ирена.
— На этом процессе вы фигурируете как обвиняемая, — сообщил Цауна. — А пострадавший, он же истец, который по причине определенных обстоятельств присутствовать лично не может, — вот он!
Он поднял черную ткань, скрывавшую лицевую сторону пластины, и опустил позади картонки. Это был портрет Роберта Вийупа.
Молчание. Сдавленные вздохи. С потолка падают редкие капли воды. Суровые спокойные лица троих мужчин обращены к одному — бледному, но спокойному. У Ирены на висках появились мелкие капельки пота, поначалу едва заметные для глаза, они быстро росли, сливались и крохотными ручейками стекали вниз. Ирена понимала все, знала, что ожидает ее в этом подвале. Запотевшие бетонные стены взирали на нее с неумолимой безжалостностью морга. Впереди колебался слабый огонек свечи, и вместе с тремя лицами живых на нее взирало еще одно, четвертое, уже не живое. Оно не было столь строгим и жестким, как у живых, на его грустная улыбка и стылая неподвижность были еще невыносимей, — у этих троих были сердца, их можно было разжалобить и растопить, но у того — на портрете — было неумолимо.
— Изображенный на портрете человек вам знаком? — голос Цауны вернул Ирену к действительности.
— Да, я знакома с ним… — ответила она.
— Назовите его имя.
— Это Вийуп. Роберт Вийуп.
— Правильно, это был Вийуп, — сказал Цауна. — Он был одним из наших, был нашим единомышленником и стремился вместе с нами к достижению той же цели, к которой мы стремимся и сейчас, без него. У нас есть право к ней стремиться, и неправ тот, кто встает на нашем пути. Ведь мы стремимся не к личному благополучию, к наживе, к чему-либо эгоистичному — мы боремся за права и справедливость для нашего народа, для всего народа. За высшую идею! А она всегда справедлива. Мы не знаем и не будем знать жалости ни к себе, ни к другим, если это потребуется для осуществления нашей идеи. Она должна быть осуществлена, — этого требует факт существования нашего народа, этого требует историческая справедливость. Горе тому, кто сует палку в колесо истории! Ирена Зултнер, вы это сделали. Вы хотели задержать его ход, хотели его поломать. Но вам удалось сломать лишь одну спицу, Роберта Вийупа. Остальные остались целы и теперь отплатят за павшего. Потому что ничто не должно остаться безнаказанным. Око за око, зуб за зуб и жизнь за жизнь — это самая примитивная, она же и самая совершенная, вечная справедливость.
Словно в оцепенении слушала Ирена эти несколько наивные в своей выспренности, но от этого не менее безжалостные слова. Она их слышала, но смысл отдельных слов и фраз проскальзывал мимо ее сознания, сливаясь в одно единственное понятие, в котором отельные слова уже ничего не означали: они хотят меня убить… Но они не смогут.
— Чтобы заседание шло без помех и чтобы вы не лелеяли никаких напрасных надежд, обращаю внимание на то, что вы целиком в нашей власти… — продолжал Цауна, — никто не придет к вам на помощь. Вашего крика никто не услышит. Ваша судьба зависит от нас и от сути содеянного вами, каким оно откроется в результате данного разбирательства. Я зачитаю обвинительное заключение.
Монотонным, четким голосом, словно нечто не имеющее отношения к самому читающему и его слушателям, Цауна прочитал мрачное сообщение. Факт за фактом, словно камни, падали на Ирену, каменные стены замыкались вокруг нее, громовым эхом то и дело раздавалось: виновна! Предательница! Злоумышленница! И страх ею овладевал по мере того, как она слушала эти беспощадные свидетельства. Они знали все, понимали все, даже то, чего она себе не представляла. Из этого обвинения она поняла и свою фатальную ошибку: она лгала. Именно это ее и погубило, из-за этого одного ей сегодня надлежало сидеть на скамье подсудимых. Они ее не упрекали за фальшивость дружбы с Вийупом — это было частное дело двоих. Они не вменяли ей в вину ее тайную службу их противникам — это являлось специфическим орудием борьбы, тактикой, профессией, которые применяли также и они. Точно так же они не вменяли ей в вину то, что она навела полицию на след убийцы барона А. Роберта Вийупа, — там было реальное преступление, и Вийуп, как любой гражданин, был ответствен перед законом за то, что им содеяно. До сих пор они относились ко всему еще вполне терпимо, и если бы дело состояло только в этом, им бы и в голову не пришло вмешиваться и выступать в роли судей. Губительным оказался один крохотный, ерундовый пустячок, который столь необдуманно и безо всякой надобности для нее самой Ирена совершила, — маленькое дополнение к доносу на Вийупа, которое она присоединила к своим показаниям по просьбе Черепова: о подготовке Вийупом террористического акта против августейшей особы. Это нам нужно только для проформы, чтобы закруглить дело, — сказал тогда Черепов. Какая ей была разница — несколько лишних слов, а за это ей вознаграждение удвоят. Именно так оно произошло. После чего Вийупа повесили. И у этих людей теперь были все основания сказать, что повесили его как раз из-за того пустяка. Если бы он соответствовал истине, товарищи Вийупа, возможно, ей простили бы и это, как простили Ирене многое другое. Но то, что было ею сказано облыжно, ее ложь стоила человеку жизни. Тут начинается судьба. Да, если бы она могла предвидеть, этого не произошло бы. У нее не было времени обдумать последствия, она торопилась, чтобы поскорей укатить за границу, и ей так кстати были добавочные денежки. Это была всего лишь небрежность, чисто детская завиральность — разве можно за это покарать так сурово… Если тут кого и следовало бы судить, то только истинного виновника, того, кто потребовал лжесвидетельства, — Черепова и никого другого. Как же они не понимали?
Ирена видела, что люди, полагавшие, что решают ее судьбу, по-своему правы. Виновна она была, это ей самой совершенно ясно, но в то же время она чувствовала, что есть и какая-то неувязка, что-то не совсем так, в чем-то допущена ошибка. Они до конца всего не поняли, а она со своей стороны не знала, как им это разъяснить.
И там, по другую сторону стола сидел Илмар, человек, которого она любила. Любила раньше и любила сейчас, хоть и узнала, для чего он с нею сблизился и сколь иллюзорны были его чувства, пылкие слова и поцелуи. У него хватило сил ласкать своего врага, змею, тварь — все это он делал из чувства долга. Он играл в шахматы со своей собственной судьбой, со смертью — один неверный ход, и он потерял бы все, чем дорожит человек. Это была совсем иная борьба, иной героизм и проявление силы, чем, скажем, у какого-нибудь подполковника Черепова, который передвигал фигуры в этой игре из своего надежного кабинета, опасностям подвергал других… за деньги… А сам оставался в безопасности. Как непохожи люди друг на друга! Одними она сейчас могла восхищаться, несмотря на то, что они ей угрожали, а других презирать, хоть они и защищали ее и платили ей жалованье.
Она стала смиренной и маленькой. Лишь один раз, будто моля о помощи, она робко взглянула на Илмара, едва приметно улыбнулась. Он отвернулся и оставил без ответа ее немой вопрос. Она была одинока. Если б, она знала, как ее трагическое смирение в сочетании с неотразимой красотой сейчас угнетали Илмара…
