Она стала смиренной и маленькой. Лишь один раз, будто моля о помощи, она робко взглянула на Илмара, едва приметно улыбнулась. Он отвернулся и оставил без ответа ее немой вопрос. Она была одинока. Если б, она знала, как ее трагическое смирение в сочетании с неотразимой красотой сейчас угнетали Илмара…
Он был более ошеломлен, нежели та, кого должна была ошеломлять тень нависшей смерти. И стало ему почему-то невыносимо тягостно.
Обвинение было зачитано, свидетели — Илмар и Савелис — сообщили все, что им было известно самим и что выяснила Анна Вийуп в своем последнем разговоре с братом. Цауна встал и спросил:
— Ирена Зултнер, все ли вам понятно из того, что вы сейчас услышали?
— Да… — ответила она испуганно и торопливо. — Все поняла.
— Признаете ли вы себя виновной по выдвинутым против вас обвинениям? — продолжал Цауна.
— Так все и было, — подтвердила Ирена. — Но… — она хотела что-то сказать, но не могла привести мысли в порядок. Знала — надо, чтобы предотвратить ошибку, которая неминуемо произойдет, если она промолчит, но нужная мысль, нужная нить никак не давалась. Ирена устала, ее охватила апатия, и некому было стряхнуть с нее окончательно эту сонливость.
Цауна посмотрел на часы.
— Четверть одиннадцатого. У нас еще есть немного времени. Прежде чем писать приговор, предоставляю подсудимой последнее слово.
Сказав это, он снова сел.
3
В этот момент вмешался Илмар.
— Одну минуту, друзья… — воскликнул он и встал. — Если уж судить, то надо соблюдать, в пределах наших возможностей и умения, также и внешнюю форму суда.
— Чего тебе еще не хватает? — нетерпеливо заерзал Цауна.
— Я еще не исполнил свою обязанность защитника, — резко ответил Илмар. — Вы обвиняете, вы допрашиваете и даете подсудимой последнее слово, но забываете, что после этого больше не будет места ни для каких дебатов. Остается лишь приговор и кара.
— Что ты хочешь этим сказать? Разве виновность подсудимой еще недостаточно ясна? Ты же не собираешься отрицать то, в чем она сама призналась? — в голосе Цауны звучала угрюмая насмешка — этот человек играл свою роль достойно.
Илмар украдкой взглянул на Ирену. Легкой, почти неприметной улыбкой она ответила на его взгляд. Каким образом она сохраняла такое спокойствие, словно происходящее относилось не к ней?
— Вот, что я хочу сказать, — продолжал Илмар. — В подоплеке преступления подсудимой действительно есть некоторые смягчающие обстоятельства. Она виновна — это ясно само собой. Но виновна не в той мере, в какой вы это себе представляете. Ее преступлению, в некотором смысле, свойственна детскость, ведь, по Стриндбергу, всякая женщина являет собой нечто среднее между мужчиной и ребенком…
— Оставь в покое Стриндберга, — посоветовал Цауна.
— Слово предоставлено Крисону, дай ему высказаться… — прервал его Савелис.
— Ладно, ладно, — пробурчал тот.
— Дети нередко совершают жестокие поступки с трагическими последствиями, — продолжал Илмар. — Потому что не ведают, что творят. Они мучают животных, играя, сжигают дома, причиняют страдания и убытки своим близким, вовсе не желая этого. Если мы каждый такой проступок будем измерять общей для всех меркой, к чему это приведет? А ведь общество признает разницу между осознанным злоумыслом и совершенным по недомыслию, и в последнем случае делает исключение. Благодаря такой дальновидности и правильному истолкованию дела, общество не уничтожает, но воспитывает достойных и полезных членов, исправляет то, что кажется испорченным и злонравным. Аналогичная возможность имеется в данном случае и у нас. Конечно, преступление, совершенное подсудимой, тяжко, оно причинило нам огромное горе, вызвало наше естественное и справедливое возмущение, но это еще не значит, что мы должны подчиниться лишь голосу нашей ненависти. Мы хотим покарать, и мы обязаны это сделать. Но что такое кара? Я понимаю это как искупление преступного деяния, удовлетворение, которое получает пострадавший. И это искупление может быть различным, исходя из конкретных обстоятельств и потребностей. Казнив осужденного, мы удовлетворяем наше животное стремление к мести, но зло, порожденное преступлением, ведь остается не искупленным. Потому что устранить изъян в здании общества и восстановить нарушенную симметрию нельзя, нанеся новый изъян и заполнив прежний. В состоянии ли подсудимая Ирена Зултнер искупить зло, в котором виновна? Я полагаю — да. Она обладает качествами и талантом, которые могут сослужить службу нам. До сих пор она свой талант употребляла на благо наших противников, он служил ей средством заработка. Это была негативная деятельность, если смотреть с нашей точки зрения, то есть потерпевшего. Теперь она могла бы воспользоваться им с пользой для нас и уже не ради денег, а из чистого идеализма, ведь именно он лежит в основе нашей деятельности. Это было бы позитивным искуплением. Таким образом, светлое начало победило бы темное, добро восполнило бы изъян, причиненный злом. Подумайте, друзья, над этим. Это все, что я хотел сказать.
Он снова сел.
Ирена в напряжении ожидала, что скажут другие. Они должны были что-то сказать, это был их долг, и от того, как они отреагируют на предложение Илмара, зависело дальнейшее поведение Ирены в этой мрачной игре. Но это знала лишь она.
Цауна некоторое время колебался, затем сухо произнес:
— Предложение Крисона фантастическое. Сравнение Ирены Зултнер с ребенком нас не убеждает. Она взрослая женщина и полностью осознает значение того, что делает, следовательно — в полной мере несет ответственность за последствия. Не сомневаюсь, что в определенных обстоятельствах ее можно было бы перевоспитать, но при наших обстоятельствах такая попытка слишком рискованна, чтобы мы могли ее себе позволить. Может ли Крисон поручиться за то, что если мы пощадим подсудимую, уже завтра нас не упрячут в соответствующее место? Вы ведь знаете, что это нам грозит… Разве мы можем поверить хотя бы одному слову, которые подсудимая произнесет в качестве обещания? И даже поверив — будь у нас должное доверие к ней, — то имеем ли мы теперь на это право? Самая элементарная логика уже не допускает помилования и отступления. Такой поворот дела мог произойти ещё сегодня утром, быть может, еще час тому назад, пока решающий ход не был сделан. Теперь слишком поздно. — Он кивнул Ирене. — Говорите вы.
Был ли смысл что-то говорить? Приговор фактически был уже вынесен, и никакие слова, никакие мольбы не в силах его отклонить. И все-таки Ирена заговорила, но речь повела совсем не о том, чего ожидали от нее судьи. Давешняя растерянность была побеждена.
Спокойное, гармоничное звучание ее голоса поразило Илмара, и он не мог удержаться от искушения посмотреть на Ирену. Блестящие глаза, тихая улыбка и то же самое робкое смирение во всем ее существе, которое он уже заметил у нее раньше. Этого он понять не мог…
4
— Я знаю, что меня ждет, позволь я вам довести до завершения ваш замысел, — начала Ирена. — Если бы все зависело только от вас, то есть от двоих из вас, то мне отсюда живой уже не выйти. Хоть вы еще и не объявили приговор, но он может быть только один. Ведь так? — усмехнулась она.
Цауна кашлянул и в некотором замешательстве переглянулся с Савелисом. Илмар слушал очень внимательно, он был в не меньшем смущении, чем его товарищи, но его смущение было радостным — изумление, преисполненное надежды.
Не дожидаясь ответа, Ирена продолжала:
— Вы полагаете, что продолжение этого заседания и его исход больше не зависят от вас и от меня и что теперь над нами довлеет рок. Не малодушно ли это — признать свое бессилие и отдаться во власть обстоятельств? Для чего же человеку дан разум, если он им не пользуется? Судьба… до сих пор она действительно играла нами, но сейчас настал момент положить конец ее капризам и самим взять вожжи в свои руки. Быть может, вам это придется не по вкусу, но тем не менее вы это сделаете, и результат заседания будет совершенно иным, чем вы предполагаете.
— Вы уклоняетесь от темы, — напомнил Цауна. — Говорите по существу дела, о своих поступках, по мне так хоть о своей правоте, если таковая в вашем воображении еще может существовать. И по возможности яснее, потому что ваши мистические фразы нас не интересуют.
— Я понимаю, вы торопитесь… — Ирена опять улыбнулась. — Ну хорошо, я буду говорить по делу, о своей правоте, потому что не будь ее у меня, я сегодня вечером не сидела бы здесь и не рисковала жизнью.
— Вы сидите тут не по своей воле, а потому что не знали, что вас ждет, — сказал Цауна.
— Да дай же сказать, что ты все время перебиваешь, — нахмурился Илмар.
— Ладно, ладно, раз не хотите, буду молчать… — обиделся Цауна. — Будем простаками.
— По правде говоря, вы и есть простаки, — продолжала Ирена. — Но об этом потом. Теперь попытаюсь выполнить ваше пожелание и буду говорить о своем деле. Раньше вы сами же сказали, что моя вина заключена в одном маловажном обстоятельстве. Вы не упрекали меня за то, что я работала в интересах жандармерии, что расследовала вину Вийупа в конкретном случае убийства и выдала его органам правосудия. Моя большая и непростительная ошибка заключается в том, что я погубила Вийупа лжесвидетельством — о его планах покушения. Да, это была действительно страшная ошибка, и я о ней сожалею, потому что я не желала, чтобы Вийуп понес более суровое наказание, чем предусмотренное законом за совершенное им преступление. Черепов мне ручался, что это всего лишь форма, пустяк, и в деле Вийупа он будет иметь мизерное значение. Я даже спросила, какой приговор ожидает Вийупа, и Черепов уверил меня, что от силы — несколько лет каторги. Еще он сказал, что если убийству барона А. не придать политического мотива, то оно будет признано тяжким уголовным и Вийупа приговорят к более тяжкому наказанию. А так на каторге его поместят среди политических, и он свой срок отбудет в сравнительно приличном обществе. Я себе представила, что оказываю Вийупу услугу, и потому согласилась дополнить мои показания несколькими выдуманными фразами. Лишь позднее я поняла истинное значение этой приписки, но тогда приговор был уже приведен в исполнение, и я была бессильна что-либо исправить. Ошибка моя огромна, она роковая, но я же не хотела этого. Меня обманули, и чтобы я не могла сорвать замысел Черепова, меня на время процесса отправили за границу. После этого Черепова повысили в чине, и лишь теперь я узнала, для чего ему так необходимо было представить дело Вийупа как политическое. Вы можете мне верить или не верить, но все, что я вам сказала, — правда. И если это так, то кто же настоящий виновник и кому сегодня надо бы сидеть здесь на скамье подсудимых? Я была только оружием в руках другого. Кто же заслужил более тяжкое наказание: оружие или тот, кто его употребил?
