Вот, пожалуйста, один образчик врачебной безграмотности в сочетании с разгильдяйством. Обычно переступившего порог приемного покоя прежде всего препровождают в рентген-кабинет. Я признался доктору: за неполный год уже трижды подвергался радиационному облучению.
— Многовато, — обронила рентгенолог. И следом добавила: — Может, как-нибудь обойдется.
Не обошлось. Палатная опекунша, выслушав мои объяснения, тихо встала со стула и упорхнула в ординаторскую. Через пять минут у моего ложа возникла заведующая отделением Н. И. Рогачева.
Она была вдвое меня моложе, разговаривала же как с нашкодившим школяром:
— Вы тут свои правила нам не диктуйте. Мы работаем в полном соответствии со стандартами горздрава.
Я был на грани срыва. Однако на дискуссию тоже силы нужны. Как бы сами собой с уст слетели два слова: «Воля ваша». Малость оклемавшись, по длинному лабиринту спусками, подъемами поплелся в третий корпус. Выстоял длиннющую очередь. Протиснулся в служебную каморку. Машинально отдал в протянутую руку историю болезни вместе с приказным квитком.
— Сперва отдышитесь, — сказала женщина в аккуратном и хорошо пригнанном по фигуре белом больничном костюме. Бегло пролистав записи, подняла на меня усталые глаза: — Не отпирайтесь, флюорографию в этом году делали?
Ответил как на духу:
— Не только через флюорографию — через рентген прошел… трижды.
— Да вы Александр Матросов нашего времени.
Врач положила свою легкую руку мне на плечо:
— Потом до первопричины беды доискиваться будет поздно… Раз вы такой герой, идите в аппаратную. Но сперва поставьте вот здесь подпись, что о последствиях вас предупредили.
Признаться, в последний момент рука моя дрогнула. Но себя пересилил, поставил на листе закорючку… Да, слаб человек, еще Достоевский сказал.
Выписался на волю из «перворазрядной» клиники раньше срока, по собственной инициативе. Не потому, что не выдержал госпитальных процедур. Глотать преднизалон, аспирин, кардикет, а также вдыхать через ингалятор по схеме спириву с серетидом — все это я мог проделывать и в домашних условиях. Конечно, лишал себя специфической больничной атмосферы. Это нечто такое, что весьма трудно выразить обычными словами. Это надо видеть, лично пережить.
В клиниках более всего угнетает (и пугает!) не неизбежная собственная операция, а чужая нечаянная смерть.
Переход из реального мира на противоположный берег Леты — великая загадка природы. За человека с момента появления на свет ведут борьбу неотступную силы небесные — темные и светлые. В этой вечной борьбе, при любых обстоятельствах, от имени бога-целителя Эскулапа участвуют его верные подручные — врачи разных профилей и специальностей.
Вера в магическую силу врачебного искусства — извечная, непреходящая. Издавна в народе бытовало крылатое выражение: «Врачи сделали все». Ну а второе: «Наш хирург вырвал Н. уже из рук смерти». Эти ласкающие душу слова в наше время почему-то выпали из обихода. Во всяком случае, до моих ушей они давно не долетают, хотя в последний десяток лет постоянно вращаюсь в медицинских сферах всякого уровня. К сожалению, приходится слышать с разных сторон: «Бедняга наш улетел». Или совсем-совсем скорбное: «М. не выдержала операции».
Это еще куда ни шло. Самое обидное, когда и борьбы-то никакой за жизнь не было. Часто врачи сдают своих пациентов «без боя». Домочадцы уже из морга получают на руки расчлененное на куски тело дорогого человека. Нужны конкретные факты? Отвечаю словами поэта: «Их есть у меня».
Двенадцать суток пребывал я на излечении в ГКБ-57. За этот срок из мужского крыла пульмонологического отделения в морг отволокли троих.
…Василий Иванович отходил, что называется, у меня на глазах. Мое ложе находилось под раскидистой китайской розой, наискосок от медицинского поста. А за углом, впритык к стене, стояла незаправленная койка. На ней, покачиваясь взад-вперед, сиднем сидел крупного телосложения мужчина, непрестанно стонущий в полный голос. На бедолагу никто не обращал внимания, медперсонал обходил стороной как прокаженного. На прикроватной тумбочке горой громоздились тарелки с нетронутой едой. Отверженный пил только воду из горла двухлитровой бутыли.
Многие больные, оказавшись в больнице, через какое-то время морально опускаются, вернее, опрощаются, впадают в «мовизм». (Не отсюда ли произошло французское словцо «моветон»?)
По возвращении от рентгенолога, малость оклемавшись, я подошел к соседу и спросил: что ему надо? Не могу ли быть чем-то полезен?
Был ответ: «Уже ничем… Я умираю».
В центре холла за журнальным столиком сидела компания картежников. У них был перерыв или, может, не хватало четвертого. Один из игроков изобразил на лице характерную мину в сопровождении жеста: дескать, товарищ просто не в себе.
Хорошо помню: это было с четверга на пятницу. Сосед за углом беспрерывно стонал «в голос» всю ночь. Периодически слышалась какая-то возня, стуки, шорохи, прерываемые надрывным кашлем.
На рассвете все стихло. В коридоре зажгли верхний свет. Туда-сюда бегал медперсонал. Настало время пересменки.
Во мне опять взыграло профессиональное любопытство. Сосед был в прежней позе: сидел поперек своего ложа; босые ноги на паркете, рядом с разбитой тарелкой. Тут же стояла «утка», заполненная до края кровавой мочой; возле кровати большая лужа… Облик тоже был непрезентабельный: лысый череп «сидия» прикрывал носовой платок, как это часто делают любители острых ощущений перед подачей в раскаленную каменку эликсира из семи и более трав.
Тягостная картина рождала противоречивые мысли. Можно было подумать, у больного крыша поехала или же все ЭТО вытворялось со зла, в отместку за равнодушие больничного персонала к беспризорному пациенту… Так что злюку беспалатного все-все в отделении давно раскусили, один лишь я, неискушенный свежачок, очевидные фокусы-покусы принимал за чистую монету. Впрочем, едва лишь подумал я об этом, сам себе стал противен.
После назначенных процедур впал я в забытье, через какое-то время был разбужен переворачивающими душу причитаниями, всхлипываниями. На сей раз в холле не было ни души. Оказалось, я не один. Из-за барьера кафедры для медперсонала выглядывала белокурая головка, увенчанная накрахмаленным чепцом. Я думал, постовая делом занимается, она же с упоением чистила свои ноготки. Доносился только беспрерывный — с надрывами сиплый кашель. Босиком бросился я за угол, и мне буквально на руки упал, будто поваленный вихрем, застоявшийся ржаной сноп. Я завопил вне себя благим матом.
— Да помогите же кто-нибудь!
Тут и мне самому стало плохо. Собрав волю в кулак, держал я еще теплое тело покойника в своих объятиях до тех пор, пока не подоспели люди в белых халатах.
Заплетающимися ногами поплелся в свой закут, под куст китайской розы. И уже не помню, как рухнул на подушку. Кто-то дал знать обо мне дежурившей Баймаксановой, моему лечащему врачу… Приволокли капельницу, одновременно кто-то делал инъекции. К вечеру стал я мало-мальски соображать. И впервые в жизни потребовал под себя стеклянную «утку».
В субботу дежурная санитарка молча собрала с кровати соседа остывшую за ночь постель. Заодно унесла куда-то и вещички. Наблюдавший за ее действиями другой коридорный больной без слов прокомментировал сюжет: сложил свои руки на груди крест-накрест и скорбно голову склонил.
За весь срок моего пребывания в отделении случилось три летальных исхода. В результате меня перевели в 537-ю палату, на ложе накануне окочурившегося… Не то чтоб было неприятно, но лучше, конечно, об этом не знать.
Больничная публика весьма-весьма чувствительна, мнительна, суеверна. И с этим нельзя не считаться. Есть примета: после предыдущего покойника койка непременно должна «отдыхать» по меньшей мере 72 часа, разумеется, после соответствующей санобработки. Оказывается, сие суеверие имеет под собой медицинскую подоплеку. Да и врачи в глубине души сами мал-мал суеверны, как, впрочем, и представители разных творческих профессий. Теперь не хочется вдаваться в подробности. Из головы по сей день не выходят образ и личность усопшего соседа. Хотелось непременно узнать, кто он, что собой представлял, чем в жизни занимался перед тем, как попасть сюда. В сущности, это чисто журналистское занудство или, если хотите, страсть.
Попытался кое-что разведать у персонала отделения. Никто и ничего не мог сказать вразумительное. Затруднялись назвать даже фамилию горемыки. В понедельник направил свои стопы к кабинету заведующей: Наталье Исаковне Рогачевой. Заодно хотелось по душам поговорить с метрессой. Она не пожелала вступать в контакт. Вот буквально ее слова:
— Оставьте, больной, меня в покое. А сами идите на свое место.
Иду на «свое место» и издали вижу такую сцену. Возле злосчастной койки, уткнувшись лицом в незастеленный, в желтых разводах матрац, колодой лежала явившаяся с улицы женщина. Готовая натура для монумента: «Горе и скорбь».
