— Езус, Мария!.. Что это? В самом деле снег! — вскричала княгиня.
Выходили на галерею вчерашние гости и, вместо приветствия хозяйке, вместо пожелания ей доброго дня, останавливались в немом изумлении и как бы в испуге. Одни только лакеи, стоявшие навытяжку у дверей и вдоль стены, скромно, почтительно улыбались.
— Да это сон! — воскликнул долгоногий князь Четвертинский, протирая глаза.
— Это волшебство, панове! Чары! Княгиня волшебница, фея! — изумлялся не то притворно, не то искренне кругленький пан Кисель.
— Мы живем в век чудес!
— А как солнце сверкает в снежинках!
— Да это из «Тысячи и одной ночи»!
Действительно, предшествовавшая этому дню ночь была поистине выхвачена из «Тысячи и одной ночи». В начале вечера, накануне, князь Иеремия, оставив своих гостей, пришел в свою главную вотчинную контору и приказал позвать к себе всех главных управителей по заведыванию имениями и принадлежавшими ему на этой стороне Днепра городами, а равно начальников кварцяного, грошевого и дворцового войска. Он отдал им следующий приказ: тотчас же взять из замковых магазинов соль, которой у него запасено было несколько сот тысяч пудов, и, кроме того, скакать немедленно в Лубны, закупить на наличные деньги, не жалея ничего и не взирая на цены, всю имеющуюся в городе соль, как в городских магазинах, так и у частных обывателей, а если попадутся чумацкие обозы с солью, то их все скупить и вести всю эту соль за Сулу, на равнину, и при помощи всего войска, а также всех окрестных хлопов и лубенских обывателей засыпать этою солью всю равнину от берега Сулы до леса и по обеим сторонам, вправо и влево, сколько можно из замка глазом окинуть; потом точно так же, взяв из замковых и из городских магазинов всю молотую пшеничную муку, с помощью садовых складных лестниц, служащих для собирания плодов с высоких деревьев, — обсыпать этою мукою все листья на деревьях в той роще за Сулою, которая видна из замка, а равно посыпать мукою и весь мелкий, видимый из замка кустарник.
И вот закопошились тысячи народа — войска и хлопы, чтоб в течение ночи исполнить этот грандиозно-безумный план безумного родителя будущего безумного короля польского Михаила Вишневецкого.[28]
Мало того, князем отдан был приказ, что когда весь план посыпки равнины и леса солью и мукою будет выполнен до конца, то чтоб войско и все согнанные для этого дела хлопы оцепили всю равнину и лес живою цепью, рука в руку, но спрятавшись так, чтоб этой цепи из замка не было видно. Из имевшегося при замке зверинца он велел взять всех зверей — волков, лисиц, сайгаков и зайцев — переправить их бережно в особо для этого приспособленных клетках за Сулу и там распустить их по равнине, по кустарникам и по лесу. Это — для предстоящей охоты.
Безумная работа закипела, и к утру Засулье представляло снежную равнину с заиндевевшим лесом и таким же кустарником.
— Мама, мама, какая зима! — зазвучал в дверях свежий мелодический голосок и радостно, и испуганно вместе.
Все оглянулись, и на всех лицах расцвела веселая, добрая улыбка, с какою обыкновенно люди смотрят на прелестного ребенка или на очень уж юную особу.
Это была Софья Кисель — общая любимица всего блестящего общества. Она показалась на галерее вместе с своею черноглазою, яркого, южного типа мамою, и, возбудив общее внимание своим стремительным восклицанием: «Мама! Мама!» — теперь стояла вся пунцовая от смущения.
Хотя ей было восемнадцать лет, но она смотрела совсем ребенком. Видно было, что ее головка, обремененная массивными пасмами великолепной золотистой косы, которая, казалось, так и давила ее, постоянно работала, во все вслушиваясь, все замечая и обдумывая; но заговорить самой, спросить о чем — ни за что! И едва лишь кто в этом обширном и блестящем обществе обращал на нее внимание, хотел заговорить с ней, как глаза ее мгновенно вспыхивали вместе со щеками, и она подобно хорошенькому кролику, который стремительно улепетывал в куст при виде собаки, — вся уходила в себя, точно мысленно прячась за маму или за няню, как кролик за куст. Если с кем она была смела, даже, можно сказать, за панибрата, так это с котенком Васькой, которого она закормила так, что он уже до мышей и не дотрагивался, а охотно ел из ее рук икру.
— Ах, Соня, ты все хорошеешь! — приветствовала ее хозяйка, видя крайнее смущение девушки.
— Ты, конечно, поедешь с нами на охоту, да?
— Как мама... — был торопливый ответ.
— Что мама! — улыбнулся старик Четвертинский. — Панна теперь совсем уже большая.
На галерее появился сам хозяин, князь Иеремия, гости приветствовали его возгласами «браво!» и дружными аплодисментами. Холодные, оловянные глаза князя светились, как холодная сталь; он, видимо, сам доволен был своей выдумкой.
Тотчас же заговорили о предстоящей охоте, которую страстно любит всякий истый поляк.
— А ведь охоту-то, пане ксенже, откладывать нельзя, — весело сказал Сангушко, — вон как солнце печет, как бы наш снег не растаял!
— О , мой снег не растает! — самодовольно отвечал хозяин, закручивая усы.
— Да, правда, скорее мы растаем, — подтвердил Кисель, который не выносил зноя, — правда, Соня?
— Правда, — отвечала она, вся вспыхнув.
Общим голосом решено было тотчас же отправиться на охоту, и потому гости разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться к предстоящему выезду.
Прислужники и конюхи тем временем чистили и седлали коней, псари выводили и наставляли собачьему благоразумию и всем псовым мудростям своих воспитанников — гончих, медвежатников, волкодавов и иных специалистов собачьего дела, — того хлестали арапником, другого драли за ухо, на третьего надевали почетный ошейник. Лай и визг собак, ржанье коней, завывание рожков — это была такая мелодия, от которой восторгом трепетало сердце каждого доброго пана.
Наконец, панство торжественно выступило на замковый двор. Все были одеты самым блестящим образом; везде блистало серебро и золото. У князя Иеремии висел через плечо огромный турий рог в золотой оправе. Изящный рожок, висевший у корсажа княгини Гризельды, горел бриллиантами. Такие же бриллианты сверкали и на ее прелестной охотничьей шапочке с пером. Высокий гайдук не отходил от княгини, держа над нею широчайший зонтик из тончайшей золотистой соломы и защищая от солнца прелестное личико своей госпожи. С нею рядом была и Соня Кисель; она была необыкновенно оживлена и счастлива, как ребенок. Да и все были необыкновенно оживлены. Один Могила как бы сторонился от всего этого и был глубоко задумчив. Только по временам он переносил свой тоскующий взгляд на Соню — и глаза его точно теплели. Соня напоминала ему далекое, невозвратное счастье.
К дамам подвели оседланных коней. Княгиня Гризельда потрепала своей маленькой ручкой лебединую шею белого, как снег, и тихого, как овечка, аргамака; тот ответил ей ржанием.
Старый Сангушко с ловкостью юноши подлетел к княгине, щелкнул острогами, изогнулся и протянул вперед правую руку ладонью кверху. Княгиня стала своей маленькой ножкой на эту широкую ладонь и птичкой вспорхнула в седло, держась рукою за гриву коня.
К Соне, волоча подагрические ноги, но стараясь изловчиться, фертом подошел старик Четвертинский, хотел звякнуть шпорами, но не мог и, с усилием согнув свои старые ноги, стал на одно колено и также протянул правую руку ладонью кверху.
— Мам гонор, очаровательная панна, — прошамкал он.
Панна вспыхнула, как мак, но ножку все-таки поставила на широкую ладонь старика и ловко вскочила в седло.
— Падам до ног, — пошамкал старый любезник, — и целую след ножки очаровательной панны.
И он театрально поцеловал свою ладонь, но с земли уже подняться не мог, и его поспешили поднять гайдуки.
— Что за ножки! — шамкал он, обращаясь к Соне и кланяясь ей.
— Они обе с трудом бы закрыли мои губы.
Скоро все были на лошадях. Князь Иеремия затрубил в свой турий рог, и блестящее общество двинулось из замка, сопровождаемое сотнями псарей и собак. За замковыми зданиями, при повороте к Суле, перед глазами охотников снова раскинулась снежная равнина Засулья с покрытыми инеем деревьями. Даже собаки неистово залаяли, увидав перед собою необычайное явление.
Но никто, по-видимому, не обратил внимания на другое явление, хотя, может быть, менее необычайное, но зато грозное, страшное. Только юная Соня Кисель заметила это последнее явление, и детское оживление мгновенно сбежало с ее хорошенького личика; глаза ее, за минуту горевшие счастьем, широко раскрылись от ужаса, и губы дрогнули. Прямо к югу, за далеким горизонтом, на синеве чистого неба, где-то далеко за Днепром, клубились дымные облака и, гонимые южным ветерком, зловеще ползли к северу. Она вспомнила рассказ своей старой няни, вчера только возвратившейся из-за Днепра, что на Правобережную Украину напали татары, жгут и режут все, что попадается им под руку, берут сотнями полоняников, — и бедные хлопы, бросив свои дома и имущества, толпами бегут спасаться на эту сторону Днепра.
