Принесенные охапки сена и соломы были положены на траву по всей линии. Началось вырубанье огня. То там, то здесь чикнет огниво об кремень — чиканье пошло по всей степи. Задымились кусты трута в сотнях рук. С переволочанской колокольни донесся один удар колокола, потом другой, третий.
— Скидайте шапки, панове! Молитесь богу! — скомандовал Харько.
Все сняли шапки и перекрестились. Крестились и бабы, и дети.
— Зажигай разом! Вот так! Господи, благослови!
Лежавшая перед Харьком охапка сухого сена вспыхнула, разгорелась в пламя. Вспыхнула вся линия. Ветерок погнал пламя на полдень. Закорчилась высокая, высохшая от жаров, степная трава, ковыль, тырса — вспыхнула и она... Пламя, как живое, поползло все дальше и дальше, и через несколько минут вся степь представляла огненное море, которое колыхалось ветром и неудержимо катило свои огненные волны к югу.
Татары шли на Украину тремя загонами. Выйдя из Крыма целою ордою под предводительством брата крымского хана, Калги-салтана, татары в Черной Долине разделились на три партии; две из них, переправившись через Днепр у Кызы-кермена, двинулись Черным шляхом на Правобережную Украину, а одна — мимо Молочных Вод, через Конскую, Волчью, через Самару и Орел — на Левобережную.
Перейдя Самару, первый загон расположился на отдых — на хороший покорм для коней и верблюдов, чтоб потом с свежими силами саранчою налететь на беззащитный край.
Беспорядочное, но страшное зрелище представляла раскинувшаяся по степи многотысячная орда. На несколько верст разбрелись табуны коней и верблюдов, щипля роскошную, никем не тронутую и не помятую зеленую траву, которая по течению Самары, вследствие близости воды, была особенно роскошна. Гул и гам над степью стоял адский: рев верблюдов, ржание лошадей, лай собак, крики и перебранка чередовых пастухов, говор нескольких тысяч народа, пение, дикое завывание рогов, дикая музыка разгулявшихся правоверных — все это стоном стонало в воздухе и оглашало степь на много верст в окружности.
Вечерело. Разводились костры, дым от которых северным ветерком гнало на Самару. Белелись и пестрели шатры, раскинутые там, где имели свои ставки разные начальные люди и зажиточные.
Вдруг со стороны степи послышались необычайные крики, ржание лошадей и рев верблюдов. В этом новом шуме и крике слышалось что-то тревожное: ясно, что там произошло какое-то неожиданное смятение. Но отчего? Как? Не казаки же нападают — казаки далеко, в море.
Смятение и крики усиливались. Испуганные чем-то лошади и верблюды неслись прямо на костры, на народ, на шатры. Что бы это было? Каждый вскакивал с места и не знал, что ему делать, за что ухватиться, куда и зачем бежать. Взбесившиеся лошади топтали и гасили своими ногами костры, ржали и бились, опрокидывали шатры, людей, бросались в Самару. За ними бежали пастухи, отчаянно крича что-то непонятное.
Но тут случилось нечто еще более непонятное и более страшное. За лошадьми и верблюдами неслись целые стада сайгаков, ревущие туры, точно бешеные или кем-либо гонимые дикие кабаны, лисицы, волки, зайцы. Это было что-то непостижимое, наводящее ужас. Все это неслось на татарский стан, все опрокидывало в своем неудержимом стремлении, бросалось в Самару, ревело, стонало. Казалось, вся степь всколыхнулась, или небо обрушилось на землю, или ад раскрыл свои страшные врата и выслал на землю все свои разрушительные силы.
Да — это ад. Вон и пламя, — кровавое зарево охватило половину горизонта, всю северную окраину неба. Теперь только поняли обезумевшие от неожиданности и страха татары, что это такое. Это горела степь. Огненное, безбрежное море шло прямо на них.
— Алла! Алла! Алла!.. Аллах-керим! Аллах-керим!
Надо было спасаться, уходить от волн этого огненного моря.
XVIII
В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комнате, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с серыми задумчивыми глазами, покоювка [Горничная (пол.)] в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.
— Что ты, Катруню, такая невеселая? — спрашивает по-польски панна, вплетая в косу нитки крупного жемчуга и глядя на отражение в зеркале своего оживленного лица и задумчивого лица покоювки.
— Я ничего, панна, — ласково, тихо, с затаенным вздохом отвечает девушка также по-польски.
— Как ничего! С самой весны тебя узнать нельзя.
Девушка молчала, опустив глаза на поднос, на котором лежали нити жемчуга, булавки и другие мелочи туалета панны.
— Тебя теперь и не слышно, — продолжала панна, — а прежде ты, бывало, постоянно распевала ваши хорошенькие хлопские песни.
— Не поется что-то, — по-прежнему тихо отвечала покоювка.
— Вот еще!.. Хоть ваши хлопы и грязны, и воняют, а песни их очень миленькие.
— Панна называет хлопов вонючими, они не все такие, — немножко вспыхнув, возразила девушка.
— Ну, уж!.. А грязны они всегда.
— Как же им не быть грязными, панна? Они всегда работают...
— Работают! Вздор какой! Вон и я работаю, и ты работаешь, а мы же всегда чистенькие.
— У панны такая работа: то шелк, то бисер, то канва; а у меня часто руки бывают грязны.
Панна отошла от зеркала, повернулась, глянула в зеркало через плечо и улыбнулась сама себе.
— А хорошо играет жемчуг в волосах, Катруню? — спросила она.
— Ах, как хорошо, панна! — отвечала покоювка.
Панна перекинула косу через плечо и стала ее рассматривать.
— А что, панна, о казаках слышно? — немного покраснев, нерешительно спросила покоювка.
— О каких казаках?
— Да вот, что ушли в море из Запорожья.
— А, эти разбойники!
— Они, панна ласкава, не разбойники. Они за веру стоят, бедных невольников из турецкой неволи выручают.
— То-то! А за них мы, паньство, должны разделываться с турками и татарами. Вон и теперь, говорит дядя, татары напали на Украину, и гетман Жолкевский собирает все наше рыцарство, чтоб защищать матку Польску.
Потом, повернувшись к покоювке и глядя ей в смущенные глаза, панна лукаво прищурилась.
— А, плутовка! Так я угадала... Ты о каком-нибудь казаке тоскуешь? А?
Покоювка вся вспыхнула и молчала.
— А! О каком-нибудь усатом и чубатом великане? А! Хитрячка!
Покоювка силилась непринужденно улыбнуться.
— Говорят, они Кафу взяли, панна ласкава.
— Ого!
— И Козлов... и еще какой-то город...
— Так и твой там? — лукаво улыбнулась панна.
Покоювка не отвечала. Панна, наконец, справилась с своей косой.
— А он такой же грязный, как и все хлопы?
Покоювка опять не отвечала. Она старалась переменить разговор.
— А какое сегодня к обеду платье панна наденет? — спросила она.
— Палевое с кружевами, — был ответ.
При этом ответе покоювка в свою очередь улыбнулась.
— В палевом панна так понравилась пану господаричу, — лукаво сказала она.
Пришлось самой панне вспыхнуть.
— Какому господаричу?
— Да вон тому красивому черноволосому паничу — пану Могиле.
— А! А ты почему это знаешь?
— Я сама слышала, как он говорил пану Замойскому, что панна в палевом — настоящая мадонна.
— Ну, уж!
— Вот ей же богу! Так и сказал — мадонна.
— Да ты не знаешь, что такое мадонна.
— Нет, панна ласкава, знаю, — вон в кабинете у ясновельможного князя...
— Так я похожа на нее?
— Нет... панна красивее...
— Ну уж!
Вечером того же дня замок князей Острожских горел огнями. На террасе, закрытой зеленью, играла музыка, причем особенно давали себя знать духовые инструменты, словно бы в замке шла охота по крупному зверю, а блестящее, раззолоченное панство под звуки краковяка и мазурки травило прелестных лисичек в образе очаровательных полек, литвинок и нобилитованных украинок. Князь Януш давал роскошный бал герою «вавилонского пленения» московских царей, славному гетману Станиславу Жолкевскому, и потому в Острог съехалось самое блестящее панство со всей Польши, Литвы и Украины. В то время, когда одна часть гостей занята была танцами, другая, уже оттанцевавшая, прохлаждалась и отдыхала на чистом воздухе, в роскошных аллеях замкового парка, казавшегося волшебным от разноцветных огней, обливавших фантастическим светом открытые аллеи парка и погружавших в полный мрак его уединенные, уютные уголки.
Среди воя и визга музыки в парке слышался громкий и сдержанный говор, смех, иногда таинственный шепот прекрасных парочек, мелькавших по аллеям парка или укрывавшихся от несносного света в тени каштанов, лип и высоких тополей. И темное небо при этом освещении, и зелень с ее яркими бликами, полутенями и полным мраком, и сверкающие всеми цветами радуги и таинственно журчащие фонтаны, и веселые, подмывающие звуки музыки, и самое это освещение, и замок с его стенами — все это казалось волшебным, чарующим.
