Скоро в темноте послышались слабые крики и стоны: «О-о! Алла! О-о!»
И галера застонала и зазвенела оружием. Слышались глухие вскрики, удары, неясный говор, иногда отчаянный вопль и частые всплески воды — всплески падавших в море турок.
В этой поголовной сечи Самойло Кишка взял на свою долю Алкана-пашу, сказав предварительно казакам, чтоб не трогали одного Иляша-потурнака.
— Пускай он у нас, детки, за ярыгу войскового останется.
Когда старый гетман вошел в каюту Алкана-паши, этот последний сладко спал, раскинувшись на широком оттомане [Оттоманка — широкий мягкий диван с подушками, заменяющими спинку, и валиком по бокам] и улыбаясь чарующим видениям. Кишка остановился в глубоком раздумье. На обнаженной сабле, которую он занес над головою спящего и которая несколько дрожала, играл причудливый свет висячей лампы, тихо качавшейся вместе с плавным покачиванием галеры. Светом лампы искрились и мишурные с золотом и серебром украшения каюты.
Кишка глянул на всю эту роскошь, потом на свои лохмотья, снова перенес взоры на золото и серебро, сверкавшие на украшениях.
— То наши слезы, — прошептал он, — это кровь наша... Помоги, боже!.. Пускай спит вечно...
Сабля сверкнула и врезалась в толстую белую шею спящего. Глаза паши открылись, страшно глянули в глаза гетмана.
— Га! Узнал меня, башо!.. Так прощай же!
И сабля гетмана вторично еще глубже врезалась в белую шею. Голова паши отделилась от туловища и стукнулась глухо о пол каюты.
— Голова думала злое, а руки злое творили, — сказал раздумчиво гетман.
Сабля снова сверкнула — и правая рука паши отлетела прочь у самого плеча. Старый гетман, вздев на саблю мертвую голову и взяв отрубленную руку, с которых капала черная кровь, вышел на палубу. Его окружили казаки, уже покончившие с турками и переменявшие свои рубища на богатое платье янычар.
— Что, детки, порешили? — спросил гетман.
— Порешили, батьку, — был ответ.
— А это их матка, — пояснил гетман, высоко поднимая мертвую голову, — это его правая рука... Голова, голова! Злое еси думала, а еще злейшее твоя рука творила... пусть же вас земля не принимает!
И он бросил голову и руку в море.
Труп паши был вытащен за ноги и также брошен в воду. Это был последний глухой всплеск моря, — всплеск, которым завершилось кровавое дело на галере.
Затем Кишка распорядился, чтобы половина казаков тотчас же села за весла и выгнала галеру в открытое море, подальше от Козлова, а другая занялась бы очисткою палубы от крови и приведением всего судна в надлежащий порядок.
— Сегодня, детки, у нас суббота, а завтра святое воскресенье, — сказал он, — так надо, чтоб было нам где на чистом помолиться, милосердного бога поблагодарить.
Утреннее солнце озарило галеру во всем ее блеске и красоте. По палубе ходили и сидели кучками казаки в богатых янычарских нарядах. Правда, кое-где на этих нарядах виднелась черная запекшаяся кровь, зияла прореха от сабли или кинжала, обведенная кровавою каймою, темнели кровавые пятна то на куртках, то на шароварах; но зато лица казаков были праздничные, оживленные. А тут это утро, тихое, яркое, роскошное; это голубое небо над головами, это темно-бирюзовое море под ногами... А вдали за ними, как бы все более и более утопая в море, тянулась дымчатая полоса земли — край прекрасный, роскошный, но проклятый по воспоминаниям горькой неволи... Крым все более и более уходил из глаз.
Вдруг на палубе появился Иляш-потурнак. Увидев казаков и заметив что-то необыкновенное вокруг себя, он дрогнул всем телом, глянул кругом на море, на небо, на дымчатую полосу земли, уходившую из глаз, и в изнеможении, в отчаянии упал на колени. Седая голова его повисла на грудь, руки сложились как бы для молитвы...
— Что, ляше? — тихо сказал гетман, подходя к нему.
Потурнак припал головой к ногам Кишки и застонал.
— Не горюй, брате, — так же тихо и ласково проговорил гетман, — теперь будет с кем об вере христианской поговорить.
Потурнак поднял свое бледное, искаженное лицо.
— Гетман! Батьку козацкий! — с силою отчаяния воскликнул он, всплеснув руками.
— Батьку! Не будь же ты таким со мною, каким я был с тобою... Пощади мою седину!
— Безнадежный взор его блуждал по небу, по морю.
— О! Тяжкий мой грех, господи, тяжкий! — стонал он.
Но вдруг глаза его блеснули и приковались к чему-то далекому на синеве моря... Он весь превратился в зрение...
— Батьку! — воскликнул он громко, почти радостно.
— Бог тебе помог врага победить, да только не сумеешь ты в землю христианскую вернуться... Погляди на море!..
И он указал рукою по направлению, куда сам глядел напряженно. Старый гетман обернулся и посмотрел туда же. Все головы казаков обратились по указанному направлению.
— Видишь, батьку? — спросил Иляш.
— Вижу, — отвечал гетман.
— А знаешь, что они такое?
— Нет, не знаю... Может, галеры...
В далекой синеве, на поверхности моря, белели какие-то точки.
— То галеры турецкие, — сказал потурнак, — то двенадцать галер бегут из города Царьграда, чтоб Алкана-пашу с его невестою поздравлять... А как ты им будешь ответ давать?
Старый гетман задумался. Если то, что говорил потурнак, было правда, то только что спасшимся невольникам угрожала гибель неминучая: двенадцать галер — их уже теперь можна было различить — на всех парусах, надуваемых ровным утренним ветерком, летели по направлению к казацкой, бывшей Алкана-паши, галере. Разве вступить в бой и погибнуть?.. Так жаль этих бедных невольников, молодых, у которых впереди еще много жизни, которых ждет родина, милые сердцу... И затем ли все было так счастливо совершено, чтоб теперь, и именно теперь, погибнуть?.. Холод проник в душу старого гетмана.
— Сам вижу, что галеры, — тихо, в глубоком раздумье, сказал он.
Потурнак встал. Глаза его светились.
— Батьку! — сказал он, взяв гетмана за руку.
— Добре ты учини, половину казаков в оковы к опачинам посади, в невольницкое лохмотье наряди, а другую половину в дорогое турецкое платье одень; турки и будут думать, что это Алкан-паша на своей галере по морю гуляет. А я уж знаю, как их от нашей галеры отогнать да в Царьград направить.
Едва только половина казаков успела вновь превратиться в невольников и усесться на местах, с веслами в руках, как турецкие галеры были уже на расстоянии пушечного выстрела. Грянул выстрел, другой... Иляш-потурнак, схватив белый турецкий флаг — завивало — быстро взошел на чердак и стал махать этим завивалом [Завивало — чалма]. Выстрелы тотчас же смолкли.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — закричал потурнак «раз-то по-грецьки», как говорит дума, — не стреляйте, ради аллаха, правоверные! Не будите моего господина, пресветлое солнце Трапезонта: он теперь спит, порядком погуляв в Козлове.
Турецкие галеры, услыхав это предостережение, повернули к Козлову и только издали выпалили из двенадцати пушек в честь Алкана-паши, на что казацкая галера отвечала им семью выстрелами — «ясу воздавала».
— Спасибо тебе, брате Иляше, — сказал гетман, обнимая потурнака и провожая глазами удалявшиеся галеры, — теперь я тебя буду за родного брата почитать.
На глазах потурнака выступила слеза, но он ничего не сказал; он чувствовал, что последней услугой казакам он искупил многое, но ужасное прошлое все еще стояло у него за спиною, и никакими молитвами он не мог замолить его ни перед богом, ни перед Украиной.
Казаки снова собрались на палубе. Многие из них радостно крестились.
— Хвалим тя, господи, благодарим! — торжественно воскликнул гетман.
— Был я пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст ли бог хоть час пожить на воле!
Казаки молились и плакали, работая на веслах. Галера их неслась птицею, все более и более удаляясь от постылой, проклятой земли турецкой. Вот уже она совсем утонула в море. А там, казалось, синеватою дымкою выступала из воды земля христианская, дорогая Украина.
Нет, далеко еще была милая Украина: из воды выступал туманный остров Тендра. [Остров Тендра — так называемая Тендровская коса в северной части Черного моря]
XXIII
С островом Тендра, как и со всем побережьем Крыма, соединены исторические и поэтические воспоминания самой глубокой, мифологической древности. Это был самый дальний предел мира, куда только достигало пламенное воображение классического грека или куда могли пробираться только такие полумифические личности, полубоги и полулюди, как Ахиллес и Одиссей. На возвышенном месте, у конца Тендры, стоял некогда храм, окруженный священною рощею Гекаты, а недалеко от этой рощи находилось ристалище Ахиллесово — «дромос Ахиллеос», где этот герой древности скакал на своих диких конях, готовясь к нечеловеческим подвигам. Роща Гекаты и до сих пор зеленеет, шелестом листьев навевая воспоминания о седой, невозвратной классической старине и ее чарующей поэзии.
