Теперь знал и он сам. И что теперь? В предрассветном сумраке он сел в кресло и смотрел на свою последнюю картину. Она теперь не казалась ему такой тревожной и загадочной; без интереса, даже с долей неприязни смотрел он на белую женщину в грязном подъезде. Женщина наблюдала. И что теперь? Взяв картину, он поставил ее за шкаф лицом к стене. Там ее место. Вернулся в кресло. Закурил. И что теперь? — эта мысль не оставляла его. Он не мог дать ответа, даже самого простого. Поднявшись, он достал картину, вернул ее в этюдник, взял кисть, зачерпнул из банки белой краски и безжалостно через всю картину написал: Здравствуй смерть! потом и вовсе все той же белой краской равномерно начал замазывать сначала окно подъезда, сам подъезд, и женщину. Грязно-зеленый в разводах лист оргалита. Больно стало. Очень больно стало. Но ничего нельзя было исправить. Картины не стало. Как и не было… Нет, не так. Хорошо бы если: «как и не было»… Была ведь. Только что была. А теперь ее нет. Он схватил тряпку, растворитель, тер сильно, тер аккуратно, тер, тер… Без толку. Краска была слишком свежая, легко смешалась, стала грязно-зеленой, безликой — просто замазанный краской лист. Всё. И не вернуть. Он повалился на диван. Плакал долго, беззвучно. Больно было, очень больно было. Он сел, вытер простынею лицо; легче не стало. Боль тупо щемила виски. А за окном тоскливо моросил дождь. Холодный осенний дождь.
* * *
У Сингапура не было зонта. В институт он вошел промокший и продрогший. Когда проходил мимо вахты, его остановили:
— Студенческий ваш покажите.
Сингапур не сразу понял. Остановившись, он поглядел на вахтера, полного круглощекого усатого мужчину с гладенькой залысиной. Сотни раз Сингапур проходил мимо этого мужчины в синей форме с биркой «охрана», день-деньской, впрочем, как и остальные два вахтера, сменявшие его, сидевшего за окошком проходной, и лениво созерцавшего проходивших мимо студентов, или кокетничавшего со студенточками, или, что было чаще всего, стоявшего на крыльце и курившего тяжелые вонючие сигареты, с той лишь разницей, что другие два вахтера не курили, но также, большее время проводили на крыльце. Художественно-графический факультет стоял особняком от всего института. Четырехэтажное здание бывшего общежития, выкрашенное в жуткий грязно-желтый цвет, с маленькими квадратными окнами, на первом этаже закрытыми тюремной решеткой. Внутри, как и положено в старой общаге, все одно, на всех четырех этажах: узкий, длинный, через весь этаж темный коридор, где в ряд по обеим сторонам аудитории-камеры; и низкий давящий потолок, до которого можно дотянуться рукой.
— Студенческий ваш, — не услышав ответа, повторил вахтер.
— В смысле?
— В прямом. Так, девушки, ваш студенческий, — остановил он двух девушек-студенток. Девушки удивились, порылись в сумочках, предъявили свои билеты и прошли.
— Я мимо вас уже год хожу. Что, с сегодняшнего дня такое распоряжение? — Сингапур был слишком подавлен и рассеян, чтобы вникать еще и в эту бестолковщину.
— Вход в здание института строго по студенческим билетам, — вахтер высунул из окошка руку и пальцем ткнул в бумажную табличку, прилепленную скотчем к стеклу, прилепленную уже года три, сколько помнил Сингапур.
— И что? — упрямо не понимал он.
— Ничего. Студенческий ваш.
В это время входили студенты, все, кто услышав требование, удивляясь, кто равнодушно, кто охотно, предъявляли свои билеты. Один Сингапур стоял у окошка проходной, никак не желая мириться с этой внезапной блажью вахтера.
— А почему вчера не спрашивали? — спросил он.
— Распоряжение декана, — значительно ответил вахтер.
— Нет у меня студенческого, я его еще на первом курсе потерял.
— Иди, ищи, — развел руками вахтер.
— Вы же знаете меня, — болезненно вглядываясь в вахтера, произнес Сингапур.
— И что?
— И все! — в секунду Сингапур обозлился.
— Стой, стоять! — вахтер выскочил из своей вахтенной, преградил путь. Ты русский язык понимаешь? Тебе по-китайски?
— По-вьетнамски, он, Сингапур, — пошутил какой-то студент, проходивший мимо.
— Видно, что нерусский, — негодовал вахтер.
А мимо проходили студенты.
— Вы у них, почему не проверили? — кивнул Сингапур на студентов, уже скрывшихся в коридоре.
— У всех проверю, — уверил вахтер, — всё, не мешай работать. — Он подтолкнул Сингапура к выходу. Сингапур взорвался.
— Руки убери!
— Я тебе сейчас уберу руки! — взорвался и вахтер. Я о тебе в деканат доложу. Я твою фамилию знаю!
— Так, стоп, — Сингапур решил быть сдержанным. — Вы знаете мою фамилию, знаете, что я студент этого факультета. Пропускать отказываетесь на основании, что у меня нет студенческого билета, так?
— Так, — согласился вахтер. — И это закон. Закон для всех. Ваши студенческие, — остановил он еще двух студентов, те предъявили, он пропустил. Сингапур постоял, подумал и произнес:
— Достоевский определил то состояние, в котором вы сейчас находитесь, как «административный восторг». Я же добавлю, что люди, подверженные такому «административному восторгу», так и норовят проехать в трамвае без билета, а дорогу перейти в неположенном месте.
— Я тебе сейчас дам в неположенном месте без билета, — обиделся вахтер. — Я о тебе доложу декану, и будет тебе и на трамвае, и на такси. Всё, вон отсюда, — без церемоний он вытолкнул Сингапура на улицу.
Сильно задело это Сингапура, злой стоял он на крыльце, сжимая кулаки. Ему и не надо было в институт. Сколько раз он приходил и сразу уходил, не оставаясь и на первой паре. И сегодня, скорее, случилось бы то же. Но очень его это задело. До ненависти. Он вернулся.
— Куда?
— Учиться, — ответил он и скоро прошагал по коридору; поднялся на третий этаж. Навстречу ему шел Гена. Сходу он вдарил Сингапуру кулаком в лицо. Сингапур отшатнулся.
— Еще раз зайдешь к ней, убью, — сказал Гена. Ты понял меня? — он бешено глядел Сингапуру в глаза. — Убью.
— Я теперь каждый день и ночь к ней буду ходить, и ночевать оставаться, и спать с ней буду.
Гена замахнулся, выбросил руку, Сингапур отпрянул, как маятник, и правым прямым, тяжестью всего тела, ответил в переносицу. Гена упал. Из аудиторий-камер выглянули студенты. Коридор был узким, Гена сидел на полу, над ним стоял Сингапур. Сзади и спереди плотной стеной — студенты.
— Это что еще здесь! — сквозь толпу пробиралась замдекана с трудновыговариваемой латышской фамилией.
— Вот он! — с ней шел вахтер.
Гена поднялся, утер выступившую кровь.
— Ну, все, Дронов, — сказала замдекана, — то, что ты больше не студент — это факт. — Хмаров, — сказала она Гене, — пошли с нами в деканат. Будешь писать на этого субъекта заявление. Мы его за хулиганку в милицию. Мы его посадим.
— Буду писать, — процедил Гена.
— Был ты хмырем, хмырем и остался, — негромко произнес Сингапур.
— И это напишу, — зло усмехнулся Гена.
