и сорвусь. Понимаешь? Заставлю и сорвусь. Хоть насильно заставлю себя быть породистым.
— Морды хамам бить будешь?
— Зачем сразу морду. — Он, в нерешительности, хотел сделать шаг… Решился, подошел к лежащей на земле упаковке от чипсов, поднял ее, поднял несколько окурков, и, вернувшись, опустил всё в урну.
— О, Сингапур, ты что, дворником устроился? — пошутил кто-то.
— Закрой рот…….! — вся его утренняя злоба прорвалась с этим выкриком.
— Чего?! — с вызовом ответил парень.
— Я тебе, бля, ща устрою чего…….. — резко, Сингапур отправился к парню.
— Э, э, пацаны, вы че!! — Сингапура перехватили. — Федор, остынь!
— Урою гада! — выкрикивал парень, которого тоже держали. — Порву ……..!
Их успокоили.
— Козел, — уже остыв, контрольно огрызнулся Сингапур и зашагал прочь от института.
9
Он зашел к Кристине, как и собирался, после девяти вечера. Ему уже было все равно, будет там Гена или нет — все равно. Весь день, не замечая ни снега, ни дождя, вскоре мелкой изморосью сменившего снег, он замечал то, что раньше и не представлял, что на такое можно обратить внимание: плевки, жвачки, окурки, обертки, плюнутые, брошенные мимо урны; плюнутые, брошенные, прилично одетыми людьми с красивыми умными лицами. Люди плевали себе под ноги, бросали себе под ноги, швыряли себе под ноги. Плевали, бросали, швыряли. Плевали, плевали, плевали… Грязный, рыхлый, заплеванный, захарканный Город, сотнями, тысячами губ смачно втягивая воздух брызгал пенистой слюной, покрывая сам себя пузырящейся вязкой слизью; казалось само небо истекало этой мелко моросящей слюной, пузырящейся в бесконечно грязных лужах, упрямо покрывающих последний белый чистый снег целых полгода доброй тетушкой прятавший под своим подолом грязь и пошлость бесконечно любимых племянников. Это уже был другой город. Дождь смывал белый грим, и Город брезгливо ежился, видя в лужах отражение своего настоящего человеческого лица.
— Это не мой город, — в каком-то внезапном брезгливом страхе, шептал Сингапур, сторонясь больших улиц и прячась в старых, когда-то уютных двориках, но и там натыкаясь на ту же рыхлую грязь. — Не мой город, — повторял он все отрешеннее, — не мой.
Он устал. Уже не замечая ничего, шел, — все равно куда… к Кристине. Где бы он ни сворачивал, каким бы дорогами не шел, все ближе подходил он к ее дому, убеждая себя и отговаривая. Он не мог объяснить, зачем хотел ее видеть, вплоть до самой ее двери. И возле двери стоял, долго, все не решаясь нажать кнопку звонка. Ему нечего было ей сказать. Он представлял, что скажет ей, когда увидит. Конечно, первое, это привет, хорошо выглядишь и… в каком дерьме мы все живем милая, добрая Кристина, как тебе повезло, что ты сидишь в своем кресле и видишь лишь красивые картинки из телевизора… Чушь, бред… Чушь, — с этой мыслью он, не осознавая как, с силой вдавил кнопку.
— Кто там? — вопрос последовал так скоро, словно за дверью только стояли и ждали, когда позвонят.
— Здравствуйте, — не сразу ответил Сингапур и спросил: — А Кристина дома? — вопрос прозвучал до того нелепо… Дверь открыли. На пороге стояла мама Кристины.
— Здравствуйте, Зинаида Сергеевна, — покорно пригнув голову, приветствовал Сингапур. Не было ни во взгляде его, ни в голосе уверенности, и ничего он не мог с собой поделать, стоял как потерянный, как пьяный.
— Ты выпил? — спросила Зинаида Сергеевна.
— Нет, — ответил Сингапур. — Просто боюсь, — признался он, исподлобья выглядывая на Зинаиду Сергеевну.
— Ты, как всегда, оригинален, Дронов, — Зинаида Сергеевна всех помнила и звала по фамилии. — Заходи, раз пришел, — пригласила она, отойдя от двери. Она была совсем не строгая, но очень казалась такой. Длинные волосы, по-старомодному высоко закрученные вверх, когда Сингапур видел ее в последний раз, они были черные, теперь с проседью, и она даже не пыталась этого скрывать. Впрочем, это не было нарочито, просто она этого теперь не замечала. В простеньком халате в цветочек, в тапочках с бумбонами, даже такое домашнее одеяние сидело на ней, как строгий костюм, но выглядело естественно и достойно, и, опять же, ненарочито. Такая она была — строгая и внушительная, и первое чувство, которое она внушала, было уважение; спокойное негромкое уважение. Зинаида Сергеевна работала в Собесе.
— Проходи в зал, Кристина там. Одна, — подчеркнув, добавила она. — Не бойся, — улыбнулась.
— А! Дронов приперся! — из своей комнаты показалась невысокая энергичная старушка в замызганном халате, ее длинные черные волосы так же были накручены вверх. Подбоченившись, не скрывая неприязни, всячески подчеркивая ее, разглядывала она Дронова.
— Мама иди к себе, — внушительно сказала ей Зинаида Сергеевна.
— Бесстыдник, приперся. А ты! — она погрозила дочери, тыча в нее указательным пальцем с крупным малахитовым перстнем. — Гена ходит, утку за ней выносит. А он — у! сволота! — погрозила она уже Сингапуру, потрясся пальцем, точно дулом револьвера. — Чего приперся?
— Заходи быстрее, — подтолкнула его в зал Зинаида Сергеевна.
— Сводница — вот ты кто! — кричала вредная старушка. — Я Гене-то все перескажу, как ты этого… привечаешь. Этого… извращенца.
— Мама, не смейте! — Зинаида Сергеевна захлопнула в зал дверь. — Идите к себе мама, — встала она возле двери.
Дверь за спиной Сингапура захлопнулась. В центре зала, возле круглого стола, спиной к двери, в кресле, сидела Кристина, смотрела телевизор. Помогая всем телом, тяжело повернула голову. По бабушкиным крикам она поняла, кто вошел, она была готова. Но… удивление и даже испуг отразились на ее худом широкоскулом лице. Но, сразу же — широкая приветливая улыбка.
Дверь распахнулась. В дверях стояла бабушка.
— Я с вами посижу. Проконтролирую, — заявила она.
— Ма-у… Э-э! — с угрозой замычала ей Кристина.
— Мама! — рявкнула Зинаида Сергеевна, и, буквально, выволокла бабушку и захлопнула дверь.
— Э-эуо, — Кристина, показывая, какая бабушка дура, попыталась скрюченными пальцами коснуться виска, даже голову для этого склонила, висок ткнулся в палец. — И эа, — подняв руку, она звала Сингапура.
Неуверенно подойдя к ней, сев на диване, он сказал:
— Привет, видишь как, — улыбнулся. Все, теперь из него нельзя было вышибить и слова. Он улыбался и смотрел на Кристину. Все та же красавица Кристина, все те же черные пытливые глаза, чистый высокий лоб, черные пышные, убранные в хвост волосы… родинка под нижним веком, как слеза. Все та же Кристина, только очень похудела. Совсем, очень похудела… и… эти худощавые скрюченные, даже вывернутые руки. Он не смотрел на руки, он смотрел на родинку-слезинку, он и в глаза не смотрел, все время он смотрел только на эту маленькую застывшую родинку у левого века. Вот когда ему стало не по себе, вот когда бы ему болтать и болтать, все равно о чем, как он болтал
