на диване, не смея больше глаз поднять на Кристину. Черта лысого он к ней больше придет. Милая добрая Кристина, зачем ты так! Незаметно отдышавшись, он стал читать дальше.
«Здравствуй смерть!
Когда-то у меня было все: меня любили, был жив отец, училась в институте, были друзья… А сейчас я инвалид, хоть не теряю веры в себя. Все случилось, когда я меньше всего ожидала, хотя и предчувствовала. Я даже написала то ли стих, то ли…. Вот оно: Летчик взорвал самолет, ему надоело летать, ребенок сломал игрушку, ему надоело играть, на корабле бунт, ему надоело плыть…. Здравствуй смерть! Надоело все — особенно жить. — Но потом я, почему-то, сама не зная, как приписала: Возьми в руки небо, разрежь его на части. Один лоскут оставь себе, остальные раздай на счастье — всем, кто любит жизнь. — Я написала это за два месяца до комы. Тогда мне, правда, не хотелось жить. Сингапур бросил меня — просто так, как ребенок, которому надоело играть. Но он не сломал меня. Он просто меня не любил, и никого не любил. Даже себя. Может, поэтому я любила его и поэтому не сломалась. Просто было обидно. Но у меня было много друзей (где они сейчас?), у меня было много друзей. Но был Новый Год, тридцать первое декабря, а я еще и простыла, голова болела, и было обидно. Я даже не могла нормально напиться — так было тяжело. Я не знала, что это надолго. Я начала себя плохо чувствовать, хотелось все время спать… потом отнялся язык. Не сразу, до середины января, я думала, что это пройдет. Не прошло. Это страшно. Я открываю рот — и ни слова… ни звука. Я лежала на кровати, смотрела в потолок… и видела небо. Было странно, я понимала, что не может быть неба. Я лежала в комнате, знала, что надо мной был потолок. Но я видела небо. Оно манило — я чувствовала — это было странно, но я не удивлялась, мне было хорошо — тело мое медленно отделилось от постели и поднималось все выше — к небу…. Это было счастье… я понимала, что умираю… И все рухнуло. Надо мною белый потолок больничной палаты. Не было больше неба, не было смерти. Был только белый потолок. Полгода я видела этот белый потолок. Я не могла даже повернуть голову. Меня парализовало. Потом я исчезла, как сказали, на два месяца. Все случилось странно, но я не удивлялась. Было страшно — маленькие черные точки на белом потолке расползались в трещины. Хотелось кричать, кричать, что потолок рушится. Война, землетрясение?! Я не знала, что думать, черная паутина трещин, хруст… я видела: белые рваные щели бетона ухнули… Я сорвалась с постели, успев отскочить, когда все это рухнуло. И я не удивилась, забившись, сидела в углу. Когда пыль осела… Не было палаты, просторная зала, где на помосте два больших трона, на одном сидел Иисус, рядом Божья матерь. Иисус поманил меня. Поднявшись, я подошла к нему. Он спросил, хочу ли я вернуться, ведь мне придется много страдать, готова ли я? Я ответила: «да, я хочу, меня там ждут и любят». «Хорошо, — сказал он, — иди, Я и моя Мать благословляем тебя».
Я очнулась. Белый потолок уже не казался таким страшным. Я знала, он больше никогда не упадет — смерти больше не будет. Теперь меня бережет Бог, он благословил меня. Мне было спокойно, но… Опять эта жизнь, где я лежу неподвижно, не говорю, где еда льется через нос. И опять кома. Теперь не было ни неба, ни Иисуса. Была моя жизнь, точно проверяя меня — смогу ли я. Вся моя жизнь медленно, показывая самую боль, прошла мимо, я видела себя: ребенком, подростком, девушкой… все то, что никогда бы не повторила — видела все свои грехи. Я не буду писать об этом. Это неприятно даже вспоминать… И вновь белый потолок. Господи, сколько мне пришлось вынести, а сколько еще предстоит. Даже сейчас спрашиваю себя, будет ли конец всему этому? Я начинаю сомневаться в своих силах, выдержу ли? если честно, то хотелось умереть, навсегда покинуть эту Землю, эту Семью, где полно скандалов. Но Бог благословил меня, я должна жить, должна помочь людям, а пока от меня одни несчастья.
Наверное, когда выздоровею, я буду жить одна, без крика, без шума… Как мне все надоело — ужас. Думала, моя болезнь научит их ценить жизнь, любить друг друга, уважать, беречь, что имеют. А оказывается, все зря. Моя смерть ничего бы не изменила, лишь стало бы на одного придурка меньше. Только тосковала бы мать, да Гена погрустил бы немного. Вот и все. Может, Сингапур пришел бы пару раз на могилку, выпил бы, помянул… А что я хотела? Любви? Может быть. Но как трудно в нее верить, в эту человеческую любовь».
Прочитав, Сингапур отложил листы, поднялся.
— Поздно уже, пойду я, — сказал он.
— Да, конечно, — согласилась Зинаида Сергеевна слишком поспешно и, казалось, испытывала неловкость; и Кристина вскинула руку, лишь мельком глянув на Сингапура, и снова отвернулась к телевизору, будто и не было ничего, и не давала она никаких своих записей, и вообще, простились с ним как с соседом, заглянувшим за солью, или еще там зачем…
— Даже Гене не предлагала прочесть, — уже у входа негромко заметила Зинаида Сергеевна.
— Вы простите меня, — сказал Сингапур.
— Да за что, — улыбнулась она. — Ты заходи почаще, — сказала она, как мать, заглянув ему в глаза. А за бабушку… Она считает, что Кристина из-за тебя.
— Вы, надеюсь, нет? — голос его дрогнул.
— Нет, конечно, нет. Приходи, — сказав это, она отворила дверь. — Придешь?
Сингапур оглянулся.
— Да, — помедлив, кивнул он. — Конечно.
Она закрыла дверь, когда он спустился на пролет ниже. Даже когда дверь захлопнулась, он чувствовал ее неуверенный взгляд.
Он вышел из подъезда.
Ливень. Снега как не бывало. Плотный осенний ливень. Пузырящийся в лужах асфальт.
— Когда все это? — невольно удивился он. Усмехнулся. — Вот и осень пришла. — Подняв воротник, запахнувшись, он вошел в дождь.
10
Проснулся он непривычно рано. Спать не хотелось, он поднялся с постели. И что теперь? Галя пропала; ему почему-то стало грустно от этой мысли. Что с ней, жива ли? Кристина любит. Она больна. И причина — он. Всем понятно, что не он заразил ее гриппом, и не он заставил наплевательски отнестись к болезни… Но причина — он; и все это знали.
