И в жизни поэт тоже говорил, что он «привычен к невзгодам». Бывший директор Дворца культуры моряков г. Владивостока Анатолий Белый рассказал, как ему удалось выбить разрешение на концерт Высоцкого в июле 1971 года: «Анатолий Григорьевич вспоминал, как за несколько часов до начала первого концерта его вызвали в Управление культуры Приморского края. Высоцкий поехал вместе с ним, но в кабинет начальства не пошел, а остался сидеть в “предбаннике”.
Начальник встретил Анатолия Григорьевича криком:
— Вы что себе позволяете? Мы Вас с работы снимем! Вы знаете, кто такой Высоцкий? Это отребье! Мне позвонили, что он сейчас валяется пьяным на вокзале, на трамвайных рельсах.
И тут “пьяное отребье” входит в кабинет. Во время экзекуции Владимир сидел в приемной и всё слышал.
— Владимир Высоцкий, артист театра и кино, — представил его Белый.
Немая сцена, отвисшая челюсть, тысяча извинений — и добро на выступление на свой страх и риск.
— Ничего, — улыбнулся певец. — Мне это все знакомо. Я привык к таким встречам»512.
О похожем эпизоде рассказал кинорежиссер Петр Солдатенков. В 1978 году, будучи студентом ВГИКа, он захотел сделать курсовую работу о Высоцком, но его тему не утвердили, заявив, что Высоцкий — не герой, а антигерой: «Когда в очередной раз отвергли мою заявку на фильм-портрет, я с горя рассказал об этом Владимиру Семеновичу. Он хлопнул меня по плечу и сказал: “Не расстраивайся. Так и должно быть”. Я понял, что он уже привык к подобному отношению к себе»[2224] [2225] [2226].
Продолжим сопоставление «Дельфинов и психов» с «Историей болезни».
Если профессор-ихтиолог мечтает «уйти в работу с головой и исследовать, исследовать, резать их, милых» (С5Т-5-28), то в песне «Ошибка вышла» уже сам лирический герой скажет: «Вот так нас, милых, эдак нас!» /5; 397/.
Поэтому прозаический и лирический герои приравнивают врачей к фашистам: «Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах, эскулапы, лепилы» /6; 25/ = «В дурдом, к лепилам на прикол?! / Нет, лучше уж пытайте!» /5; 374/, «Я видел это как-то раз — / Фильм в качестве трофея» /5; 79/. Но вместе с тем оба умоляют врачей: «Отпусти, молю, как о последней милости» = «Молил и унижался»; и одновременно «наезжают» на них: «Кто вас подослал, кому это на руку?» (С5Т-5-46) = «Вы — как вас там по именам? — / Вернулись к старым временам» (АР-11-38), — отчего те остолбе-вают: «Сидит, таращит глаза!» (С5Т-5-46) = «Вон смотрит обалдело» /5; 400/.
Приведем еще некоторые сходства между действиями профессора-ихтиолога и врачей: «Профессор успел буркнуть ему: “Пропинайте”» (АР-14-87) = «В ответ мне доктор заворчал»51*; «Почему вы никогда не отвечаете мне?», «А главврач? Что главврач! Он пожал плечами — порвал крик моей, т. е. его, Соловейчика, души и ушел в 1-е отделение для буйных…» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно.
Герой-рассказчик называет доктора галлюцинацией, а лирический герой именует видением всю обстановку в больнице, которую он принял за тюрьму: «Где же он? Исчез!.. Господи! Какое счастье, что кончились галлюцинации» (С5Т-5-47) = «В глазах — круги, в мозгу — нули. / Видение, исчезни! <…> Я даже вскрикнул — боже мой, / Мне, видимо, не лгут»[2227] [2228] («исчез» = «исчезни»; «Господи» = «боже мой»; «галлюцинации» = «видение»).
Также в обоих случаях герой говорит о своей изоляции от людей: «…и ко мне не придут. <.. > Но ведь все равно никто не придет» (С5Т-5-46) = «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/, - но при этом использует маску пролетария: «Это же ж человек, а не какой-нибудь деятель профсоюза в США, который обуржуазился до неузнаваемости!» (С5Т-5-36) = «Чего строчишь? А ну покажь! / Пособник ЦРУ!..» /5; 387/; и партизана, который молчит во время допроса: «Ничего не знаю, / Ничего не вижу, / Ничего никому не скажу, — ча-ча-ча. Нет! Это один свидетель в протоколе так написал, а его — на пятнадцать суток за политическое хулиганство» = «Но протокол допроса нам / Обязаны давать! <…> Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал. / Скажите всем, кого я знал, — / Я им остался братом!». А на двух фонограммах исполнения песни «Я из дела ушел» сохранился такой вариант: «Я не предал друзей — без меня даже выиграл кто-то»5?6 (рукопись: «Я не продал друзей…»; АР-3-154).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Единственное различие между повестью и трилогией наблюдается в следующих цитатах: «Пишу латынью, потому что английского не знаю, да и не стремился никогда…» — «Я впился в писанину ту, / А там — одна латынь».
Теперь сопоставим повесть «Дельфины и психи» с песней «Про сумасшедший дом» (1965), в которой также отражено пребывание Высоцкого в Соловьевской психоневрологической больнице (ПНБ) № 8.
В обоих случаях герои выступают в образе писателей: «Сказал себе я: “Брось писать!”, - / Но руки сами просятся» = «Предупреждаю: то, что я напишу сейчас, — и в самом деле творчество» (С5Т-5-45); «Сказал себе я: “Брось писать!”» = «Совсем забросил я теорию нелинейных уравнений в искривленном пространстве» /6; 35/, - и одновременно критически, но в то же время с юмором, высказываются о русских и советских писателях-классиках: «Куда там Достоевскому с “Записками” известными! <…> И рассказать бы Гоголю / Про нашу жизнь убогую…» = «Но борьба с безумием — не есть жизнь, дорогой Алексей Максимович» (С5Т-5-45).
Также герои одинаково описывают свое состояние в психбольнице: «Забыл алфавит, падежей / Припомнил только два» = «Я стал немного забывать теорию функций» /6; 23/; «Не сплю: боюсь — набросятся, / Ведь рядом — психи тихие…» = «На прогулку я не пойду — там психи гуляют и пристают с вопросами» /6; 23/, «Я не могу спать» /6; 32/; «…всё психи эти жрут» = «…всё время эти психи, эти проклятые психи» /6; 31/; «Они ж ведь, суки, буйные» = «Быдло, Кодло, Падло они — вот они кто» /6; 37/; «Бывают психи с норовом: их лечат — морят голодом, / И врач сказал, что и меня туда переведут» /1; 453/ = «…главврач… ушел в 1<-е> отделение для буйных <…> Я был и там» (АР-14-70, 72); «Вот это мука! Плюй на них» = «Надо вот что — закрыть глаза, плюнуть перед собой три раза и сказать: “Сгинь!”» (С5Т-5-46); «Чтоб кто бы их бы ни был я…» = «Кто я? Что я? Зачем я?» /6; 35/; «И я прошу моих друзья <…> Забрать его, ему, меня…» = «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев…» /6; 37/; «Ох, мама моя родная, друзья любимые!» = «…моих домочадцев… горячо любимых мною, надеюсь, взаимно» /6; 37/; «Пока я в полном здравии..» = «.. уверен я, что нормален» 16; 25/, «…считаю себя наконец здоровым» /6; 37/, «…я здоров, то есть абсолютно, по-бычьи здоров» (С5Т-5-45).
И в заключение отметим еще несколько буквальных перекличек: «Клянусь своим здоровием, он не поверил бы!» /1; 453/, «Вот главврачиха — женщина — / Пусть тихо, но помешана» /1; 178/ = «Ну чем вам поклясться? Хотите — здоровьем главврача? А что? Очень славная женщина! Спокойная и — что самое чрезвычайное — умная и, как это принято у нас говорить, домашняя»[2229] [2230] (С5Т-5-45) («клянусь своим здоровием» = «поклясться… здоровьем главврача»; «главврачиха — женщина» = «главврача… женщина»; «тихо» = «спокойная»).
Все эти сходства лишний раз подчеркивают тождество героя-рассказчика повести «.Дельфины и психи» с лирическим героем Высоцкого, выступающим в разных масках.
***
Что же касается образа дельфинов, то впервые он возник в песне «Парус», первая известная фонограмма которой датируется 26.10.1966 (Москва, ДК строителей, для сотрудников ЦНИИ связи), а история ее написания известна от Людмилы Абрамовой: «И вот в поздний вечер Володя уселся сочинять песню. В субботу дело: у Нины Максимовны в комнате Никита спит (первый год он в ясли ходит, значит, спит еще у Нины Максимовны в комнате), в нашей комнате спит Аркаша… Мы уселись на кухне, я взяла какую-то книжку… А Володя на гадостном обрывке оберточной бумаги, перебирая какие-то аккорды и утверждая, что он сочинил гениально совершенно мелодию, для которой нужно только придумать слова (“Только бы не забыть!”), он стал записывать слова — то, что композиторы называют рыбой, — чтобы… У него в это время уже бывали выпадения в памяти, такие вот мгновенные крупноблочные выпадения, когда он забывал текст на сцене, собственную песню на концерте… Ужасно этого пугался: “Вот, забуду, забуду к завтрашнему дню! Вот такое гениальное, вот такой аккомпанемент потрясающий! А сейчас и громко поиграть невозможно: дети спят…”. Так что он только по ладам шебуршит, а правой ругой струны не трогает. И на клочке чуть ли что не треугольном, вот таком вот клочке — наверное, от какой-нибудь курицы, завернутой в бумагу, — написал “рыбу” и еще чего-то… <…>И вдруг он говорит: “Ты посмотри, вот какая у меня гениальная песня получается! Это пока только вот так вот, вчерне, давай закроем дверь, и я тихо спою”. И в четверть голоса, почти без гитары, только чуть-чуть топая ногой, поет мне первые четыре строчки “Паруса”. И говорит: “Рыба, слов еще нет. Вот надо будет подумать, что-то никак не получается: вот тут я накатал немножко. Тут надо сюжет продумать — может, действительно про дельфинов… ”»578.
