Невозможно было читать спокойно эти слова. Шкафы кабинета математики до упора были забиты всевозможными пособиями, которые под руководством мамы изготовляли ученики всех классов.
Какая отдельная полочка? Какие дары? Чушь!
Лучшим подарком мама всегда считала особо удачное пособие, изготовленное с любовью и тщанием. Вот когда она была щедра на похвалу и пятерки. Вот когда «содействовала укрупнению».
Положив отпечатанный приказ во вторую папочку, я вышел в коридор. Голова покачивалась, как плотик на волне. Ботинки словно прилипали к деревянному настилу, ноги приходилось передвигать с трудом. «Ничего, разберутся, — успокаивал я себя. — Это же так просто — просмотрят все шкафы в кабинете, убедятся, что в них лежат лишь несъедобные тригонометрические и прочие изделия — порвут в клочья проклятое «письмо без подписи».
Школа была пуста. Проходя гулким вестибюлем, я машинально скосил глаза на ящичек, куда вешали ключи от кабинетов, глянул на третий слева гвоздь, где всегда висел мамин ключ и…
И вздрогнул. Ключа почему-то не было. Что за чертовщина! Этот ключ был знаком всем — с разлапистыми металлическими выступами с обеих сторон, разметавшимися словно космическая антенна. И тут я увидел — ключ висит на третьем слева гвозде, но… шеренгой ниже. Я успокоился. Но только на мгновение. В другой раз и не обратил бы внимания на закавыку с чужим гвоздем, но сегодня поневоле всему придавал значение. Ноги сами повлекли к ящичку. Он был доступен любому, открытый всем сквознякам и прохожим. Я снял ключ с приютившего его гвоздя и поспешил к кабинету математики, пока еще не понимая, зачем мне это. Открыв его, я скользнул взглядом по полкам и шкафам. Сотни пособий, плакатов, приборов, аккуратно расставленные, дремали в ожидании уроков. Оставив портфель, я подошел к шкафу, который был ближе других к двери. Потянул на себя. Заперт. Все верно. Мама любила запирать шкафы с ценными и хрупкими пособиями, чтобы никто зря не баловался и не портил их. Ключики от шкафов она всегда носила с собой. Вот и хорошо. Я переходил от шкафа к шкафу. Заперт. Заперт. Заперт… Какое счастье! Я радовался так, словно сомневался в чем-то. Но все равно радовался.
Я подходил уже к предпоследнему шкафу, когда вспомнил, что у него и замочка-то нет и что мама, сетуя на это, давно собиралась попросить школьного столяра врезать замочек. Потянул на себя дверцу, она с укоризненным скрипом отворилась. Поддаваясь какой-то безотчетной тревоге, я принялся тщательно осматривать содержимое шкафа. Наконец, приставив стул, добрался до верхней полки.
Спереди лежали рулоны с портретами выдающихся математиков. Когда приподнял третий рулон, он показался подозрительно тяжелым. Не мог Лобачевский на портрете весить пару килограммов. Для этого надо было бы выложить портрет гения математики из крупнокалиберной фасоли.
Я заглянул внутрь рулона и не поверил собственным глазам. Оттуда таращилась на меня двухстволка сервелата. Я наклонил на себя рулон и оба рыжих ствола скользнули ко мне.
Вот проклятые! Откуда они здесь взялись? Что за кошмар… Положив ненавистную колбасу на ближайшую парту, я развернул портрет Лобачевского. Сам не знаю — зачем. Математик, мне показалось, смотрел на меня с презрительной гримасой. Великий творец идеи в пересечении параллельных прямых в безбрежном космическом пространстве, видимо, негодовал по поводу упрятанных с его помощью двух палок сервелата, лежавших в рулоне двумя параллельными прямыми. Думал ли сейчас великий ум о том, что если бы обе палки сервелата проросли с обеих сторон в бесконечность, то в космосе, где-то в звездной махалле близ Туманности Андромеды, они также пересеклись бы — строго согласно теории, не знающей исключений ни для космоса, ни для сервелата? Но сервелату нечего было делать в космосе… Просмотрев и прощупав содержимое шкафа, я обнаружил в огромном картонном цилиндре с открывающейся верхней крышкой четыре банки кальмаров. Океанские чудища свирепо таращили на меня с зеленой этикетки фары глаз, их щупальца цепко обвивали талию банки. Сложив неожиданную добычу в портфель, я притворил шкаф, закрыл дверь кабинета, повесил на место ключ и вышел на улицу.
Куда нести добычу? Домой? Глупо. Что сказать маме? Что скажет она?
Отнести на работу к папе? Но его трудно застать, он редко бывает в своем кабинете, больше пропадает на руднике.
Я решил: пойду к лейтенанту Барханову. Выложу ему все, что знаю. Пусть наш поселковый милиционер разберется в этой загадочной истории.
И тут я почувствовал, как горячая дрожь пробежала от чуба до мизинца на ноге. Ну и растяпа же я! Что натворил! Нельзя было брать рукой ключ. Нельзя было без платочка в руке открывать шкафчик, брать сервелат и банки. Ведь лейтенант Барханов смог бы тогда вызвать из Ташкента ученую собаку, и она, обнюхав все эти вещи, точно навела бы на след. А что сейчас? Да любая служебно-розыскная собака, будь она хоть сто раз ученая, будь она даже ведущий в стране четвероногий специалист по обнюхиванию сервелата, — и тогда, познакомившись с вещественными доказательствами в лице параллельных колбасных прямых, она все равно привела бы милицию не в космос, а прямиком ко мне и облаяла бы как первейшего растяпу.
И поделом.
Выслушав меня, лейтенант Барханов со странной подозрительностью дотошно заставил повторить, как все было. Будто у меня три разные истории. Я даже обиделся — словно он и меня в чем-то подозревает. Уж больно настороженно воспринял лейтенант мой рассказ.
Наконец лейтенант Барханов сказал:
— Ты не переживай. Тот, кто сделал это, не такой уж простак. В отличие от тебя, он все учел и, скорее всего, следов не оставил. Можешь мне поверить. Не удивлюсь, если он работал в перчатках. А башмаки надел старые, чтобы на улице их выбросить, незаметно сменив на другие.
— А где у него были другие? — простодушно воскликнул я.
— В портфеле, конечно.
Я не выдержал:
— Откуда вам известно — был ли у него портфель?
— А по-твоему он вошел в школу, открыто неся колбасу и банки?
Все просто и верно, а мне и в голову не пришло. Лейтенант Барханов глянул на часы. Половина пятого.
— Директор в школе? — отрывисто спросил он.
— К пяти должен быть. Так тетя Зина сказала. К пяти просил отпечатать про это самое письмо без подписи. Это провокация, правда?.. — я искательно заглядывал в глаза лейтенанта.
— Возможно, — кивнул лейтенант. — Уж больно все складно. И твоя мама, конечно, знает или догадывается, чья это работа — и письмо, и все остальное. В этом я уверен. Но нужны улики.
— А вы… Вы думаете, все поверят, что это… специально… — я с трудом находил слова. Сердце колотилось ужасно.
Лейтенант вздохнул, помедлил. Сказал тягуче, осторожно:
— Не сомневаюсь. Уж больно простенький сценарий. Подбросили наживку, компромат, так сказать — и тут же письмецо, сигнальчик. Проверяйте, дескать. И получается, все сходится, все сходится. И сигнал, и доказательство… Человек под подозрением, все вокруг понимают, что происходит чушь собачья, а… А поди докажи, что чушь. На то и ставка сделана. Тень чтобы бросить, подозрение. Хитрец это сработал.
— А вы докажите, докажите! — закричал я. — Спасите маму! Она не виновата.
Лейтенант Барханов строго глянул на меня и спокойно сказал:
— Оставить вопли! Отвечать на мои вопросы… Где сейчас это самое письмо без подписи?
— Где же ему быть, если не у директора? Оно же к нему пришло. Он об этом и в приказе пишет.
— Все ясно! — лейтенант Барханов стремительно поднялся. — Пошли в школу. А этот вещдок, — он кивнул на колбасу и банки, — пускай пока полежат у меня.
Он отпер сейф и спрятал улики.
Мы подошли к школе одновременно с директором. Мумин Ахмедович протянул милиционеру руку.
— Неужели к нам? Чем обязан, товарищ начальник?
— А вы в кабинет свой пригласите, там и скажу.
— Прошу! — широким жестом директор позвал лейтенанта Барханова к двери, ведущей в вестибюль. Милиционер обернулся ко мне:
— А ты, Володя, здесь подожди. Сам понимаешь…
Они скрылись в школе, а я зашел в беседку и достал увесистый бутерброд, который соорудил мне на дорожку лейтенант Барханов, узнав, что я не обедал. Когда он разрезал колбасу, там, в отделении, чтобы прослоить ею два куска хлеба, как будто копировалкой, я испуганно дернулся:
— Не сервелат?
— Докторская, — ответил милиционер. — А что, сильно не любишь сервелат?
— Сто лет бы его не видел теперь! — выпалил я.
Я не лукавил. Твердо знал, что отныне, увидя сервелат, буду обязательно вспоминать полные обиды, боли и укоризны глаза математика Лобачевского. Но хуже, если портреты Лобачевского станут с той же неумолимой логикой высекать в моей памяти две багровые палки сервелата. Это было бы ужасно. Неужели отныне я буду бояться смотреть в кабинетах на портреты гениев отечества, опасаясь, что встречусь взглядом с Лобачевским?..
