Николай Степанович был так же точен, как плотницкий уровень, которым он проверял и углы, и поверхности. В кабинет математики он вошел после второго урока с ящиком инструментов. Поздоровавшись, деловито осведомился:
— Который тут шкаф барахлит, показывайте, Алла Сергеевна.
Мама удивилась:
— А что, собственно, случилось?
Николай Степанович достал из-за уха остро отточенный карандаш и принялся размашисто чертить им в воздухе:
— Так ведь сынок ваш, Володя… Замок, говорит, надобно врезать. Чтобы неповадно было лазать кому ни попадя. Есть у меня замочек такой, — он кивнул на свой ящик. — Щас врежу, вы только покажите — куда.
Мама поджала губы, сердито стрельнула в мою сторону и громко сказала:
— Вот какое дело, Николай Степанович… Володя не смог вам правильно объяснить. А просьба у меня, и правда, имеется. Видите эти шкафы? — Она обвела рукой вдоль стен.
— Как не видать? — согласился Николай Степанович.
— Ну так вот. Нужно из каждого вывернуть замок. Понимаете — вывернуть…
Николай Степанович заморгал. Было от чего прийти в изумление.
— Это как же? В смысле?
— В самом прямом смысле! — подтвердила мама. — Они нам мешают работать. Постоянно открывать, закрывать — целая история. Одним словом, помогите, коли есть желание. А вот и ключи. Тут все…
Столяр виновато развел руками:
— Желание-то наше, знаете как? Что хозяин желает, то и сработаем.
Он выворачивал замки и складывал их аккуратной стопкой. Завершив дело, показал маме:
— Вот замочки ваши. Все до единого.
— А вы их с собой заберите, — сказала мама. — Они нам больше не понадобятся.
Николай Степанович никак не решался, и тогда мама вдруг обратилась к Суровцевой:
— Катя, прошу тебя — помоги. Николаю Степановичу.
Суровцева поднялась из-за парты, заливаясь краской.
— Я?.. Что?
— Сложи замки в ящик Николая Степановича — он их унесет с собой.
Негнущаяся, как швабра, подошла Катя к столяру, неловкой рукой потянулась к груде замков. Или мне это только показалось?
Во всяком случае, с самого утра я ничем не выдал себя Кате.
Уже уходя, Николай Степанович на миг задержался у двери и недоверчиво спросил у мамы:
— Выходит, за этим звали? Чудеса… Я их в сторонке держать буду, вы не думайте плохого. Вы только кликните — живо на место верну замочки ваши.
Мама устало улыбнулась ему:
— Спасибо. Николай Степанович. А замочки пускайте в дело. Больше они не понадобятся.
Начинался последний урок, когда за окном зарычал мотоцикл. Я приподнялся, приник к окну. В клубах пыли летел лейтенант Барханов. Обогнув школу, он завернул на школьный двор. Я едва дождался конца уроков. Но Барханова уже не было, не стоял во дворе и его мотоцикл.
Я проходил мимо приемной директора, когда Мумин Ахмедович скользнул в коридор. Увидя меня, он заулыбался, взял за руку, завел в свой кабинет и, подняв вдруг стоявшую в углу корзину для бумаг, поставил ее на свой стол и достал из нее какие-то клочки. Они лежали в корзине горсткой, как конфетти.
— Узнаешь? — он протянул мне несколько клочков.
Обрывки слов, одни только бессвязные слоги. Постарался Мумин Ахмедович на славу — конфетти да и только!
— Это же приказ! — рассмеялся директор. — Сам печатал и не узнаешь? Эх ты! А вот и письмо
без подписи…
Я вгляделся. Ну конечно! Вот дырявая «о», вот еще одна…
— Порвал, — тихо сказал директор. — Никто не видел. Кроме тебя и лейтенанта Барханова, Поторопился я, видать.
— Лейтенант Барханов к вам заходил?
— Только недавно ушел.
— И что же? — я затаил дыхание.
— А вот — сам видишь… — Мумин Ахмедович простер руку с конфетти над корзиной, и труха приказа послушно посыпалась в нее. — Он меня отругал, между прочим, по первое число. Говорит, закон я нарушаю. Нельзя было, говорит, это подлое письмо во внимание принимать. Без подписи оно. Как выстрел из-за угла. Да только… Эх ты, ей-богу — умолк, смешался. — К этому, брат, еще привыкнуть надо… — Корзину поставил в угол, отряхнул ладони: — Не смею более задерживать, молодой человек Вопрос положительно исчерпан.
— А кто же? — Я умолк.
Директор развел руками.
Я поспешил к лейтенанту Барханову. Он сидел за моей машинкой, арестованной им вчера, и что-то медленно выстукивал.
— Можно?
— Привет. Володя! Ждал тебя, ждал. Есть добрая новость. — Он усмехнулся: — Правда, смотря для кого… — Нашел я сейчас в райпищеторге копию одной забавной накладной. Были у него кальмары, были! Был завоз! Двадцать семь банок Суровцев получил. Три месяца тому назад. Вечером будет ордер на обыск. Чувствую я — выплывут кальмары, выплывут… А выплывут — баночки сличим. Они ведь с биографией — с серией, с номером.
Он сощурился:
— Ты, надеюсь, понимаешь, что все это пока глубоко между нами?
— Не маленький! — просиял я. — Кальмаров не жалко, пусть выплывают. Лишь бы Суровцев снова не выплыл. Если он это.
Я уже не сомневался, что и письмо, и сервелат, и кальмары — это ядовитые шуточки Суровцева, отомстившего за то, что мама его Катьке даровую пятерку не подарила.
Лейтенант Барханов поманил меня пальцем, приглашая зайти к нему, за барьерчик:
— Погляди, что я делаю.
— А можно?
— От тебя секретов не держу. Правда, озадачил ты меня малость, когда я понял, что анонимка на твоей машинке сработана. Ладно, дело прошлое…
Я нырнул в его владения и увидел, что в каретку вставлен листочек со стихами. Близ машинки веером лежали еще два десятка таких же. Лейтенант Барханов тщательно забивал под каждым стихотворением свой псевдоним и девиз «Щит и Меч», нажимая для этого на сквозную букву «о». Она дырявила подпись, выдувая из нее буквы, превращая текст в сито.
Вместо псевдонима лейтенант Барханов повсюду, прямо под дырявой строкой, открыто впечатывал: «Сочинил лейтенант Барханов».
— Вот, — смущенно сказал он. — Решил подписаться по-настоящему. Впервые. Хорошо, что не успел отправить стихи в журнал. Отправлю сегодня. Была ни была… Рискнем, что ли?!
И это был первый случай, когда лейтенант Барханов отважился чистосердечно сознаться перед журналом, а может, и перед всем читающим миром, что пишет стихи. Не стихи без подписи, а стихи лейтенанта Барханова.
Стихи с подписью. Своей. Честной. Единственной.
Как солнце.
Как правда.
Как мама…
