— Не сервелат?
— Докторская, — ответил милиционер. — А что, сильно не любишь сервелат?
— Сто лет бы его не видел теперь! — выпалил я.
Я не лукавил. Твердо знал, что отныне, увидя сервелат, буду обязательно вспоминать полные обиды, боли и укоризны глаза математика Лобачевского. Но хуже, если портреты Лобачевского станут с той же неумолимой логикой высекать в моей памяти две багровые палки сервелата. Это было бы ужасно. Неужели отныне я буду бояться смотреть в кабинетах на портреты гениев отечества, опасаясь, что встречусь взглядом с Лобачевским?..
Я не успел доесть бутерброд и до половины, как во двор торопливо вышел лейтенант Барханов.
— Где твоя машинка? — нетерпеливо спросил он, и я обрадованно вскочил, решив вдруг, что ему уже все ясно и что машинка понадобилась затем, чтобы печатать протокол допроса разоблаченного преступника.
Ни слова не говоря, лейтенант Барханов показал мне какую-то бумажку, а потом заслонил ею солнце — да так, что спагетти солнечных лучиков просеялись сквозь дырочки в тексте. Лейтенант Барханов цедил солнце, проливая на меня догадку. Уж кому-кому, а мне этот почерк, эти сквозные колодцы из буквы «о» были отлично известны.
— Письмо без подписи? — догадался я, с ужасом чувствуя, что неудержимо краснею.
Лейтенант кивнул. Во взгляде его вновь появилось что-то чужое, жесткое.
— Неужели отпечатали на нашей машинке? — уронил я.
Такого поворота событий я не ожидал. Что же это выходит? Поклеп на маму отпечатан на нашей с Андреем машинке?
Ловко сработано, ничего не скажешь!..
— Так где же она? — повторил вопрос милиционер. — Где «Москва»?
— Где же ей быть?! — воскликнул и — Там. В классе. — Я на миг осекся и добавил: — Если… конечно…
Мы поспешили в класс, я дернулся было к шкафу, но лейтенант Барханов остановил меня:
— Не спеши. Не надо повторять ошибок. Дай-ка лучше мне…
Он извлек из кармана чистый платок и, укутав им ладонь, потянул за ручку шкафа.
Футляр стоял там, где и был оставлена. Машинка на месте.
— Возьмем ее с собой, — сказал лейтенант Барханов. — Справку о временном задержании машинки в качестве вещественного доказательства я тебе выдам.
— Берите! — воскликнул я. — И не надо мне никаких справок. И машинки не надо. Мне мама нужна, а не справка.
Удивительно вышло! Если бы лейтенант Барханов неделей раньше не перепечатывал на нашей машинке свои стихи, быть может, осталось бы тайной, что зловещее письмо без подписи тоже печатали на ней. Уж лейтенант-то знал, что машинка имеет особую примету — свирепо выдавливает букву «о». Враг был хитер, неуловим и осведомлен обо всем. Он знал, где лежит наша машинка и когда ею можно незаметно воспользоваться. Он знал, что один шкафчик в кабинете математики не имеет замочка. Он все знал и все рассчитал…
Все, кроме того, что лейтенант Барханов пишет стихи.
— Она всегда здесь стояла? — спросил милиционер.
— Мы так решили, — кивнул я. — Чтобы была общей.
Увы, она оказалась слишком общей, если ею так легко воспользовался тот, с кем мы и не собирались делиться нашим призом.
— Пошли! — скомандовал лейтенант Барханов. — Здесь больше делать нечего.
— А мы найдем, кто это сделал? — с тревогой и сомнением спросил я.
Лейтенант Барханов со значением кивнул на машинку,
— Ребята, не «Москва» ль за нами?..
У него еще хватало сил, чтобы шутить.
Сейчас мы шли ко мне домой. Я на ходу догрызал вкусный милицейский бутерброд.
Мама увидела нас из окна. В глазах ее была тревога. Она переводила взгляд с меня на лейтенанта Барханова. Потом смотрела на черный футляр в руке милиционера. Ее взгляд метался по этому треугольнику. А футляр был как черный ящик в бедствующих самолетах — он, казалось маме, и таит загадку нежданного визита лейтенанта Барханова.
— Нам надо поговорить, Алла Сергеевна, — мягко сказал лейтенант Барханов.
Мама засуетилась:
— Входите… Конечно… Рада…
— Но так, — он скосил взгляд на меня, — чтобы не мешать Володе. Ему, наверное, уроки надо делать.
Ясно, хотел говорить с мамой без меня. А мама… Она была уже совершенно убеждена, что сейчас ей предстоит узнать от милиционера обо мне нечто совершенно ужасное.
Они скрылись в другой комнате, и мама плотно прикрыла дверь. Какие уроки! Я уныло слонялся по комнате, не находя себе ни места, ни дела.
Они вышли через полчаса. У мамы были глаза, полные слез.
— Не переживайте, Алла Сергеевна, — говорил лейтенант Барханов. — Все будет хорошо. А это на него очень похоже. Я ведь до сих пор голову ломаю — как же загорелся вдруг складик при его магазине. Вроде бы там и проводки нет, и отопительных приборов. А ведь загорелся. Сам он объяснил тогда, что рядом постоянно пацанва вертится — вот, мол, кто-то озорства ради и швырнул окурок в незастекленный проем окна. Чушь, конечно. Но и других доказательств мы не нашли. Скользкий тип этот Суровцев…
Суровцев?! Он сказал Суровцев? Динэр Петрович? Да ведь это же отец нашей франтихи и задаваки Кати Суровцевой! Чаще мы называли ее — Кэт… Дочь директора магазина, она любила пофасонить в чем-нибудь неожиданном — будто она не рядовая пионерка, а звезда экрана. И про сгоревший складик я знал отлично. Однажды ночью он вспыхнул и угас навеки, и тушить можно было только память о нем. Лейтенант Барханов был прав — следствие так и не смогло в тот раз установить причину пожара. Сам же Суровцев упрямо настаивал, что в пожаре виноваты шалопаи-курильщики, которых Минздрав предупреждает, но не обо всем. О том, к примеру, что непогашенный окурок может быть причиной пожара, на сигаретных пачках нет ни слова. Впрочем, об этом должен был бы предупреждать курильщиков не Минздрав, а Минпожар. А версия с окурком — чистая легенда, это же любому ясно. Лучше бы Динэр Петрович в тот раз сочинил, что на соломенную крышу складика упал раскаленный в ледяных пучинах космоса метеорит, или что злодейка Луна сработала как лазер — собрала увядающие закатные солнечные лучи в жгучий пучок и стрельнула им в сторону Земли. И угодила шальным пучком прямиком на бедную крышу склада. И выходит, что факт пожара следует отнести не к истории уголовного дела, а к истории астрономии, к загадкам Вселенной…
Неужели — Катя?.. У меня заломило виски, А что, вполне возможно. Последние три контрольные она мастерски сработала на двоечки. Двоечка просилась и в четвертные, прямо-таки плыла в табель, и отказать ей, пузатой ладье, было, пожалуй, невозможно. Неужели они так подло решили отомстить маме за ее несговорчивость, твердость? Впрочем, уже не время задаваться вопросами, нужно искать ответы. Громкий разговор родителей и в эту ночь долго не давал мне уснуть.
— Видишь, я был прав, — это папа. В голосе нет жесткости, только жалость, мягкая укоризна. — Наглецы сильны лишь тем, что их прощают, не желают связываться и пачкаться. Разве я не прав?
— Прав… — виновато уронила мама и всхлипнула. Мне было ужасно жаль ее и хотелось закричать на весь дом, на весь поселок: «Не плачь, мама, мы знаем, что все это неправда».
Мама, конечно, расстроилась. Это сейчас она была такой. Наши слабаки по математике ни за что бы не поверили, что Алла Сергеевна умеет плакать и что с последним экзаменом в институте не сдала на вечное хранение и слезы. Ведь не было еще такого, чтобы кто-нибудь смог вымолить у нее три с минусом там, где ответ или контрольную можно было увенчать двойкой и только двойкой… Пусть даже с плюсом… Проклятый шкаф!.. Если бы был заперт и он, может, ничего и не случилось бы. Не стали бы провокаторы вываливать своих кальмаров на стол…
И тут я придумал отличную вещь. Что если утречком, еще до уроков, сбегать к Николаю Степановичу? Отец Васьки Кулакова — столяр милостью божьей. У него и замочек сыщется, и вставит он его в дверцу шкафчика в секунду. Думаю, не откажет.
Николай Степанович вопросов не задавал.
— Сработаем, коли надо! — с ходу пообещал он. — Вот подберу замочек махонький и приду. Сегодня же. Слово мое верное. Для дорогой Аллы Сергеевны мне ничего не жалко. Что надо в кабинет — пускай смело просит. Мой рубанок всегда в ее распоряжении.
До уроков поспел я и к лейтенанту Барханову.
— Виделся с завмагом, — сообщил он.
— И что же?
— Сама невинность. Говорит, кальмаров только в кино лицезрел, а на прилавке его, говорит, морские зверюги сроду не водились. И что все остальное — поклеп на честного человека, передовика отрасли.
— И письмо отрицает?
— Смеется. Говорит, у него своя пишущая машинка есть, чужая ни к чему.
— Станет он на своей печатать. Себя же и выдать!
— Ясно, придуривается. Ну ничего. Мыслишка у меня одна появилась. Я сейчас на мотоцикле кое-куда слетаю…
Николай Степанович был так же точен, как плотницкий уровень, которым он проверял и углы, и поверхности. В кабинет математики он вошел после второго урока с ящиком инструментов. Поздоровавшись, деловито осведомился:
