— Заберёт и успокоится? — вглядываюсь в искажённые яростью черты — острые, жёсткие. Если я его поцелую, станет ли он мягче?..
— Ты наивная, Ива. Слишком… девочка, чтобы понимать грязь окружающего мира. Как только цель будет достигнута, станет без разницы, жива ты или нет, уцелеет дом или провалится под землю.
— Не сердись, — я делаю маленький шажочек ему навстречу. Это всё, что могу себе позволить. На остальное у меня не хватает духу.
— Если хочешь, я заберу тебя отсюда. Сейчас. А завтра разберёмся.
— Я останусь. Он не придёт, пока я дома. Поиски ведутся, когда я отлучаюсь.
Не знаю, почему я так упряма? И я не признаюсь, что тоже ищу. Каждый день, шаг за шагом. И совсем не для того, чтобы стать богатой наследницей призрачных отцовских богатств.
— Где же ты была сегодня? — это похоже на допрос, но я отвечаю. Смотрю Андрею в глаза. Ворон. Смоляные волосы падают на лоб. А на макушке — вихор, такой же, как у его сына. Иногда это видно, вот как сейчас.
— Ходила к Герману Иосифовичу. Он позвонил. Ему нездоровится. Хотела уговорить его обратиться в больницу. Но старик чересчур упрямый. Меня не было часа два, может, чуть больше.
— Уже такое было, ведь так?
— Да, но не столь явно. Мне даже порой казалось, что я придумываю. Незначительные мелочи менялись, и я не была уверена в своих наблюдениях.
Андрей трёт виски — жест, выдающий его усталость.
— Если не хочешь уходить, зачем же ты меня позвала?
Я не звала. Он пришёл сам. Но не хочется его обижать.
— Я звонила, чтобы предупредить.
— Ах, да. Илья. Чёрт.
Он молчит. По лицу видно, как внутри него происходит борьба. Затем он смотрит мне в глаза.
— Я не могу остаться. И предлагаю всё же уйти со мной.
— Нет, — качаю головой. — Ты иди. И поговори с Ильёй, пожалуйста.
Он не ругается, не уговаривает, но я вижу, как ему тяжело уходить. Ответственный очень. А я смуту внесла.
Весь остаток вечера, до глубокой ночи я расставляю вещи по своим местам. Очень сильно «пострадал» мезонин — та часть дома, которую облюбовал Илья. Совпадение? Предупреждение? Не хочу ломать голову над роем ненужных вопросов.
Здесь особое место. Обжитое. И не только Андреевым сыном.
Кресло-качалка с пледом. Пепельница на окне. Нет, Илья не курит. Курил тот, кто жил в доме. Вероятно, отец. А может, кто-то другой. Друг, товарищ, родственник. Тот, кому позволялось здесь находиться достаточно часто и подолгу.
Большой потёртый диван с подлокотниками, с выдвижным матрасом. Подушки в беспорядке разбросаны по полу. Письменный двухтумбовый стол с выдвинутыми ящиками. Всё разворочено, везде валяются листы бумаги. Странно видеть чужой почерк — уверенный, угловатый, с характерными острыми завитками. Я собираю их и складываю стопочкой, намереваясь утащить в свою комнату и прочесть. Хотя бы проглядеть, что в этих бумагах.
Вряд ли что-то ценное для того, кто здесь рылся. Но ценности часто — не поиски сокровищ, а то, что может быть вложено между строк.
На окнах — плотные жалюзи, сверху — тяжёлые шторы. Мягкий свет. Здесь очень уютно, если не считать отпечатка чужого вандализма, что посягнул на искры тепла этого дома.
В углу я наконец-то нахожу напольные часы. Те самые, что отсчитывают время. Тяжёлый пульс механизма движет массивные стрелки. Часы не вписываются в интерьер — слишком чужеродны, напоминают осколок прошлого. Они не изящны и не красивы. Грубоватые и знавали лучшие времена. Поцарапанная поверхность, шероховатая на ощупь. На боку — инвентарный номер, нанесённый белой краской, что от времени заросла грязью и потускнела.
Наверное, они чем-то дороги были отцу. Выкупил или забрал их из осколка собственного прошлого. Возможно, спас от гибели или печальной участи. Кому они раньше служили? Какому учреждению?
Вверху циферблата движется лунный диск. Три дверцы подогнаны хорошо. Верхняя — для циферблата; за средней скрываются маятник и три гири, нижняя — наверное, небольшое пространство для хранения всяких мелочей. На каждой дверце — замочная скважина и нет ключа..
Часы останавливали взгляд, завораживали своей инакостью. Чужое дитя, сирота в богатом доме.
Я ушла со второго этажа только после того, как навела порядок. Позже, пересматривая подобранные бумаги, в голову пришла мысль: а может, этот некто ничего не искал? Может, он наоборот — хотел оставить некий знак, послание для меня? Зачем-то раскрыл книги, специально раскидал заметки (сейчас я уже точно знала: отцовские). А я никуда не глянула, не обратила внимания, и не уверена, что смогу восстановить в памяти, как там было.
Я так и уснула с исписанными листами в руках — вырубилась. Закрыла на миг глаза и провалилась в сон. А поутру меня разбудил телефонный звонок. Впервые в жизни я проспала — не встала рано утром.
Любимов. Андрей. Интересно, как долго он звонит?
36. Андрей и Ива
Андрей
За эти месяцы я изучил её. Знал, что она ранняя птичка. Вставала всегда ни свет ни заря. Я представлял, как она принимает душ и расчёсывает влажные волосы, что немного закручивались на концах.
У неё — свои ритуалы. С первыми лучами солнца она любила выходить в сад и срезать цветы. Не всегда розы, хоть их на её клумбах — великое разнообразие и множество. Ей нравились садовые ромашки. Она любовно совала нос в эхинацею, не обходила стороной люпин и колокольчики.
Свежесрезанные цветы Ива ставила на кухне, в своей комнате и в мастерской. Особенно там, где большие окна давали много света, где она творила и любовалась разноцветьем, где черпала вдохновение и создавала свои шедевры.
Сегодня Ива не вышла в сад. И после сумасшедшей ночи я понял, что не смогу ждать. Вчера мне пришлось разговаривать с сыном и силой удерживать его дома. Диктаторским мерзким способом. Я просто запер его. Он рвался уйти. Как всё вовремя происходит. Я не хотел, чтобы с сыном что-то случилось. Но там осталась Ива — упрямая глупая девочка, возомнившая, что будет жить вечно. У молодости так бывает. Молодость не знает настоящего страха.
Между нами одиннадцать лет разницы, а я чувствовал себя древним стариком. Слишком многое пережил, стал злее и осторожнее. Иногда я с трудом напоминал себе, что Иве — двадцать шесть. По любознательности, искреннему любопытству она недалеко ушла от Кати и казалась сущей девчонкой временами. А бывало, веяло от неё такой глубиной, что я страшился упасть и не вернуться назад.
— Ответь же! — рычал я сквозь зубы, сжимая телефон в руке так, что рисковал его переломить. Длинные гудки. Молчание. И я не выдержал. Отправился к её дому, продолжая названивать. Если она не ответит, я выломаю чёртову дверь. Распилю на части. Вызову охрану. Подниму всех на уши.
Ива ответила, когда я подходил к её дому. Сонная. Голос тёплый, как и её губы. И снова меня накрывает пожаром, диким первобытным зноем, когда хочется совершить подвиг или великую глупость ради женских глаз. Её глаз, Ивиных.
— Ну, наконец-то! — вздохнул облегчённо, не пытаясь даже скрыться за равнодушной или сердитой маской.
— Я… проспала, — лепечет она с ужасом. — Долго вчера убирала, рассматривала вещи. Читала заметки отца из мезонина.
Ива оправдывается как Катя. Немного беспомощно, с подробностями, от чего хочется обнять её и успокоить. Поцеловать в макушку и сказать, что ничего страшного не случилось.
— Я у твоего забора. Открой, пожалуйста.
Она не прекословит. Я слышу щелчок замка, тяну на себя калитку. Врываюсь в дом — чересчур поспешно. Окидываю Иву взглядом. У неё растрёпаны волосы, а на щеке — розовая полоска-вмятинка. Слишком нежная кожа, след остался складки или шва от постельного белья.
Она смущена и прячет глаза.
— У меня всё хорошо, правда. Всё спокойно, как я и говорила. Никто меня не пугал и не тревожил.
— Я вызвал охрану и плотника. Сегодня восстановят забор и по всему периметру протянут сигнализацию.
— Как Илья? — Ива смотрит вопросительно. Теперь моя очередь прятать глаза. Я собираюсь соврать, но не успеваю. — Он огорчился, да?
