— Не прикасайся ко мне! — голос мой звучит слабо, хотя мне казалось, что я буду кричать, биться в истерике. — Не нужно!
Рука его падает вниз плавно, как лента, с которой перестал заигрывать ветер. Никита слегка качает головой.
— Ты всё неправильно поняла, Ива, — слова его — осторожные хищники, что кружат, понимая: добыча рядом, пахнет кровью и уже никуда не денется, истечёт сейчас, ослабнет, и тогда будет достаточно одного прыжка, чтобы перегрызть горло.
Я ничего и не хочу понимать. Это… ужасно. Мерзко. Отвратительно! Как он вообще смел? Зачем ему это нужно? Или он из тех, кто считает, что двоюродные братья и сёстры не родственники? Одна кровь, одни гены — для меня это табу, хоть я и никогда не сталкивалась ни с чем подобным.
— Не замыкайся, не отстраняйся, пожалуйста, прошу тебя, — уговаривает, умоляет Никита, обволакивает словами, как паутиной.
Мне бы встать, но ноги ватные, пальцы привычно холодеют, а на лбу выступает испарина. Я настолько слаба, что готова нырнуть в обморок, но забытье не приходит.
— Ива, — доносится его голос словно из подвала, плавает масляно, расходится бензиново-радужными кругами, — я дурак. Господи, какой же я идиот.
Никита всё же касается меня. Ладони его растирают мои предплечья — бережно и осторожно, и это помогает прийти в себя.
— Тата, Татьяна Кудрявцева, в замужестве — Репина, не моя биологическая мать. Но я не знаю другой женщины, которую бы я мог назвать мамой. Поэтому я и сказал, что мы немного родственники. Не кровные, понимаешь? Меня родила не Тата, но вырастила и воспитала — она.
До меня медленно начинает доходить.
— Ты не мог сказать об этом сразу? Не доводя меня до… я ведь чуть с ума не сошла.
Никита убирает руки. Вздох у него поверхностный. Кажется, я его напугала. Он снова откидывается назад и смежает веки.
— Думаешь, я настолько беспринципен, что стал бы соблазнять сестру? — столько горечи в его словах, столько боли. Настолько осязаемой, что невольно хочется успокоить и утешить, но я сижу не шевелясь.
Мне нужно услышать эту историю полностью, чтобы сделать выводы. Или ничего не сделать, а подумать и… расспросить хоть кого-нибудь. После подобных выходок при всей кажущейся правдивости Никиты я не хочу ему верить на слово. Хочу доказательств.
— Я ничего не думаю. Я не знаю тебя. Мы общались ни о чём и приятно проводили время изредка. Где-то там, куда нет доступа, многое осталось за кадром. Рано или поздно недомолвки и тайны начинают вылезать наружу, как сейчас. Им становится душно и тесно. И лучше бы ты был откровенен сразу.
— Я не хотел тебя оттолкнуть, — он говорит тихо. Ему как будто сложно произносить слова. Словно у него горло заложило, и теперь каждый звук доставляет невыносимые страдания.
— Что изменилось? Ты уже сделал это.
Никита снова вздыхает. Зажмуривает глаза. Так иногда делают дети, когда боятся. Они думают, что стоит спрятаться за спасительную тьму век, и страх исчезнет. Убежит злой бабайка, потому что если его не видно, значит зла нет.
— Тата не могла иметь детей. Совсем, — он чутко ловит моё настроение, понимает, что я сержусь, и поэтому рассказывает то, о чём должен был поведать в самом начале нашего знакомства. — Они думали усыновить ребёнка, но мама решила по-другому. В то время искусственное оплодотворение только начинало свой путь, особенно у нас. Но их бы и это не спасло: у Таты были плохие яйцеклетки. И тогда она решилась. Нашла женщину, которая согласилась зачать, выносить, а потом отдать ребёнка. Тата рисковала. У них с отцом был тяжёлый период. Но ей удалось и семью сохранить, и заполучить ребёнка — меня. Я ничего не знал. Она моя мать. Была есть и будет. Правда вылезла наружу несколько лет назад. Скандал, в котором изваляли мою семью и родителей.
Я всё равно не понимала, зачем нужно было скрывать. Тем более, что история уже получила огласку. Никита открывает глаза. Я вижу его профиль. Взгляд, устремлённый куда-то в перекрестье балок.
Он сейчас не смотрит на меня, не позирует, не пытается оправдаться или казаться лучше. Естественный, как и всегда. И я в который раз думаю, что предвзята к нему. Что слова Самохина засели глубоко. Предупреждения Любимова заставляли держать дистанцию и не сближаться с Репиным.
Я не отталкивала его, но и приближаться не давала. Он делал попытки, однако натыкался на стену моей ровности и отступал.
— Как ты понимаешь, — продолжает Никита, — речи об отказе, усыновлении и прочем не шло. Была договорённость. Женщина родила в частной клинике, получила деньги и исчезла. Для всех меня рожала мама. Для всех я был долгожданным наследником Репиных и Кудрявцевых. Других не существовало.
Вот в чём дело, оказывается. Если бы не скандал, он бы претендовал на деньги моего отца. Как настоящий наследник.
— Ты сейчас неправильно думаешь, Ива, — качает он головой, по-прежнему не глядя на меня. Чувствует, наверное, считывает мысли, что кружат в голове, как не тающие снежинки. — Я не претендую на деньги Кудрявцевых. Абсолютно. У отца бизнес. Там хватит на несколько жизней, а у меня всего одна.
Он радовался, когда узнал, что ты есть. Пребывал в эйфории, если так можно выразиться. Мечтал, как вы встретитесь, как он гордо назовёт тебя дочерью. А потом что-то пошло не так. Не знаю, с чем это связано. Но он стал говорить о тебе реже. Только фотографии рассматривал с грустью. Пытался отвлечься, заняться чем-нибудь. Кидался из крайности в крайность. То пил, то на охоту ездил. Нередко — на рыбалку. Со мной или в другой компании.
Я не допытывался. Мы неплохо ладили, но не были настолько близки, чтобы он раскрывал мне душу, рассказывал обо всём. Раньше, до того как… всё раскрылось, отношение у Сергея ко мне было другое. Как же: единственный наследник! А ещё позже, когда в его жизни незримо появилась ты, мы стали приятелями, как два мужика — посторонние друг другу, но с общими интересами, которые позволяли нам пересекаться.
А во мне поселилась тайна — ты, Ива. Я любил смотреть на твой фотографический профиль. Мысленно рисовать линии твоих скул и губ. Ты была недосягаемо далёкой, неземной в некотором роде, а поэтому я мог фантазировать. Наделять тебя качествами, которые мне нравились в женщинах.
Он останавливается, поворачивается ко мне. Смотрит пристально. Ресницы его опускаются и поднимаются медленно. На губах — горькая улыбка, изломанная зигзагом. Никита трёт гладко выбритый подбородок. А я… не знаю, что сказать. Правдив ли он? Искренен ли?.. Не понять, не разобраться вот так сразу. Его слова смущают, тревожат меня, заставляют сжиматься от внутреннего дискомфорта.
Это и приятно, и как-то… непонятно. Ни один мужчина не говорил мне подобных слов. И я ловлю себя на мысли, что, наверное, хотела бы услышать что-то похожее совсем от другого человека.
— Я не знаю, как убедить тебя, доказать, что всё это правда, — разводит Репин руками. — Всё, что я скажу, похоже на ложь, лукавство, неискренность. У меня нет аргументов, которые бы подтвердили, что плевал я на Кудрявцевские миллионы или что там у него было. Разве что показать свою банковскую карточку, чтобы ты поняла: деньги — последнее, что меня интересует в этой жизни. Хватает и хватит на всё — достаточно пальцами щёлкнуть. Ни этот дом, ни всё, что в нём, меня не волнует.
Он произносит слова из завещания, и я снова настораживаюсь. Совпадение? Или он сейчас невольно выдаёт себя с головой? Видел, знал, понимает, что всё это значит.
— Давай сделаем паузу, — прошу я. — Устала, нужно подумать, утрясти твои откровения.
Я поднимаюсь на ноги, намереваясь уйти, убежать из беседки, запереться на все замки и упасть лицом в безопасность своей кровати.
— Не уходи, Ива. Я должен сказать самое главное. Иначе потом ты посчитаешь, что я утаил. А я больше не хочу ходить вокруг да около. Я тоже устал. И, наверное, ты права: я должен был всё рассказать сразу. Смалодушничал. Мечтал понравиться тебе.
