Я оборачиваюсь у выхода. Жду, разглядывая Никиту со стороны. Тёмные волосы падают на лоб. Солнечный луч пробился сквозь ажурную вязь деревянных перекрытий и бликами освещает породистое репинское лицо. Красив. Очень. Но меня не трогает его красота, не вызывает волнения и трепета. Он просто друг, человек, к которому я испытывала симпатию, а сейчас не знаю, как относиться после всего, что он мне рассказал.
— В тот день, когда погиб Сергей, я должен был поехать с ним. На рыбалку. Но я приболел, поэтому не смог. Позвонил и предупредил. Он поехал сам и больше не вернулся.
Его слова — как раскалённые гвозди. Страдание на его лице — как приросшая намертво маска.
— Я был под следствием, Ива. Как главный подозреваемый в смерти Кудрявцева Сергея Николаевича. Но следствие так ничего и не смогло доказать.
39. Андрей Любимов и Ива
Андрей
Я всё же делаю попытку поговорить с сыном. Он стал тише, незаметнее. Спускался к столу на завтрак и обед. Ужинал нередко либо у себя в комнате, либо отказывался.
Я не махнул на него рукой, но всё надеялся: рассосётся, выровняется. Он успокоится, получив возможность общаться с кем-то тайно. Но я до сих пор не мог понять, что ему мешает запереться в своей комнате и делать то же самое, что делал он на чердаке в Ивином доме.
Ему нравился сам антураж ночи? Возможность пощекотать нервы? Что, что настолько его привлекало в ночных побегах?
— Может, ты всё же расскажешь? — спрашиваю в который раз и получаю в ответ лишь пылающие уши и отрицательно мотнувшую голову. Сын на меня не смотрит. Он вообще забыл, что это такое — смотреть человеку в глаза. По крайней мере, со мной это так.
Я думал, он как-то привяжется к Иве. Нет, я не надеялся, что она будет стучать мне на сына. Но если бы он был с ней откровенен, она могла бы хотя бы намекнуть, подтолкнуть в нужном направлении. Вместо этого я топтался на месте. И ещё больше запутывался в отношениях с Ивой, хотя никаких отношений между нами почти и не было. Или наоборот: слишком много всего, куда я боялся заглядывать.
— Я должен сходить туда, — сын мотает головой в сторону соседского дома. — В последний раз. Ива разрешила мне прийти.
И это его «в последний раз» звучит настолько отчаянно, что мне становится страшно.
— Хорошо. Я провожу тебя.
— Я сам, — ослиное, непробиваемое упрямство.
Я устало падаю на стул. Хочется прикрыть лицо руками, закрыть глаза и расслабиться. Хотя бы на немного. Я мало сплю. Много работаю. У меня сто лет не было секса. Мало вижусь с детьми. Не умею ладить с сыном. В соседнем доме живёт девушка, с которой не пойми что творится, и я втянут в этот круговорот, ослаблен, не могу соединить концы с концами, ухватить нить, чтобы хоть немного владеть ситуацией.
— Я не пущу тебя одного бродить по улицам в полночь. Я не нарушу границ — провожу тебя, сдам Иве на руки и уйду. Когда будешь готов вернуться, позвонишь. Заберу тебя у ворот. Всё. Или так, или никак.
Он молчит. Думает, наверное.
— Ладно, — соглашается Илья, и я чувствую, как пружина медленно распускает свои петли. Хотя бы в этом мы кое-как договорились. Сын уходит, я смотрю ему в спину и думаю: как же важен ему человек, с которым он разговаривает по ночам. Так важен, что он готов идти на компромисс.
Я закрываюсь в кабинете и делаю звонок. Наверное, мне давно нужно было это сделать.
— Здравствуйте, Дмитрий Давыдович, — приветствую я человека, который ответил на третьем гудке.
— Добрый день, Андрей Ильич, — он немного хрипит, как простуженный, нос у него заложен. Интересно: он меня по голосу узнал или номерок мой имеется? Случайно так, затесался?
— Знаете, я бы хотел знать немного больше, чем вы рассказали в прошлый раз.
Мне важно сейчас достучаться и добиться конструктивного разговора.
— Да-а, я помню: дело о наследстве, — слова его падают, как штукатурка — неряшливыми пластами, и я понимаю: этот будет играть до последнего. Нетелефонный разговор, оказывается.
— Завтра, на том же месте, в тот же час, — как в старой песне, — хочется добавить, но у меня абсолютно нет желания ни хохмить, ни язвить, ни развлекать кого бы там ни было. Опустошение, бездонная яма в груди.
Он не говорит ни «да», ни «нет», а молча отключается, но я знаю: Самохин будет на месте, придёт, никуда не денется.
Много позже звоню Иве. Я не видел её целую вечность. И пока я слушал ровные гудки, вдруг подумал: не важно, сколько. Я могу не видеть её час или целый день, а результат тот же: тоска и тянет. Я словно осколок в космосе — дрейфую, что-то делаю, а на самом деле — притягиваюсь к очень большому объекту. Он сильнее, а у меня даже сил сопротивляться нет. Совершенно. И желания — тоже. Я хочу быть притянутым, хоть постоянно твержу себе, что не должен.
— Да, — в маленьком слове — вихрь эмоций. Моих. Ива может сейчас таблицу умножения повторять — не важно. Лишь бы голос слышать, дыхание, представлять её всю, от макушки до пальцев на ногах.
— Илья хочет прийти ночью, — говорю самое главное.
«Я соскучился», — шепчет моё сердце.
— Да, конечно.
— Ты разрешила ему. Вначале запретила, а потом разрешила.
Это не упрёк. Но я должен об этом сказать, иначе все мои усилия вообще сойдут на «нет».
— Я знаю. Я виновата. Испугалась. Как увидела беспорядок в мезонине, так меня и накрыло. Подумала: вдруг там был бы Илья? А я его даже защитить не смогу. Да что там: могу и не услышать. В доме неплохая звукоизоляция. Но он так страдал, что я не выдержала. Пусть придёт. Для него это важно.
— Я приведу его. Сдам на руки. Обещал сыну не входить в дом. Но я буду рядом. Если что — звони.
— Я бы хотела увидеть тебя. После, — она немного запинается, а я прикрываю глаза. Плохая идея — встречаться ночью, когда мысли лишь об одном, но отказать не хватает воли. Я тоже хочу.
— Я приду, как только отведу Илью назад и удостоверюсь, что он в безопасности.
А дальше время покатилось быстро. Мы читали с Катей. Ужинали. Я оставлял инструкции няне. Разбирал бумаги — смог наконец-то сосредоточиться. Рутина. А под ней бьётся мысль: ночью я увижу Иву. Наедине. В тихом доме. О чём она хочет поговорить? Что желает рассказать?
Ива
Я удрала от Никиты, хоть и дослушала его до конца. По его словам, дело было зимой. Сам ли поехал отец на рыбалку или с кем-то, Никита не знал.
Именно он забил тревогу, когда вечером у Кудрявцева не зажглись окна в доме. Там, на льду, обнаружили следы крови и разбросанные рыбацкие принадлежности. А поодаль — полынью, что уже затянулась льдом.
— Тело тогда так и не нашли. Лишь по весне выловили труп. Не знаю, кто его опознавал, но мама сказала, что это действительно он, Сергей. Нет доказательств, что его убили. Кровь… может, поранился. Может, с животным каким сцепился. Никакого огнестрела, колотых ран, проломленного черепа — утонул. А если бы не утонул, то всё равно вряд ли бы выжил на таком морозе, побывав в ледяной воде.
— Я хочу побыть одна, — сказала прямо. — Мне нужно подумать обо всём.
Никита ушёл, но постоянно оглядывался, словно ждал, что я изменю своё решение, позову его. А мне хотелось лишь одного: спрятаться.
Я по-прежнему не знала, что со всем этим делать. Жалела ли я человека, который оставил мне дом и считал своей дочерью? Наверное, да. Но точно так я могла бы пожалеть любого погибшего — просто потому что случилась трагедия для людей, что знали его близко. А я… даже не представляла, как он выглядит.
В этом доме должны быть фотографии. Ведь у отца они были. Моя, например. Но пока что я не наткнулась ни на одну из них. Ни одной в рамочке, как у меня, например, — бабушкина. Ни в ящике отцовского стола, ни в других комнатах, куда я успела заглянуть.
Наверное, об этом знал Никита, но сейчас я не хотела с ним разговаривать. Мне нужен был воздух. Жизнь. Что-то такое яростное и сильное, как огонь. Какое-нибудь безумство, отчаянный шаг, на который бы я не решилась в прошлой жизни.
