Нам так и не удалось поговорить. Посторонние люди в доме, дети. Из недомолвок и наших взглядов я могла бы уже связать полотно — ажурное, с дырками, с витиеватыми узорами, в которых спрятались бы наши сомнения, мысли, надежды, горечь прошлого и тайны.
У меня — свои. У Любимова они тоже есть. Мы ходим вокруг и прячемся. Скрываемся, избегаем прямого контакта, осторожничаем. Одному из нас нужно быть смелее. Но я не уверена, что это будет правильный шаг.
Все мои сомнения — на ладони, как магический шар, где клубится тьма. А веский аргумент лишь один: я сегодня живу, а завтра — неизвестно. И если так будет угодно судьбе, я могу уйти, не испытав и малой доли того, что могла бы, но не сделала, потому что сомневалась и колебалась.
— Я зайду вечером, — говорит Андрей тихо, когда уезжает охранная служба.
Он уходит и уводит детей. Я провожаю их до ворот. Смотрю вслед. Катя смешно подпрыгивает то на одной ноге, то на другой. Илья словно кол проглотил — отстранённый и будто чужой. Я должна, должна поговорить с ним. Обязательно. Не откладывая в долгий ящик. Иначе что-то случится — я чувствую.
Я остаюсь одна. В доме остро чувствуется тишина. Поднимаюсь в мезонин и долго смотрю на часы. Глажу их бока ладонью. Старые. Знать бы, откуда вынырнули. Эту историю я бы хотела услышать. Часы как хранитель времени и памяти. Молчаливый свидетель, который уже никогда не расскажет чужие тайны. Разве что сохранил их внутри.
Я провожу некий ритуал. Достаю ключи, вставляю их в замки, но не спешу поворачивать. Они почти одинаковые — металлические, серебристые. Немного отличается лишь тот, что открывает нижний ящик — он больше и мало чем отличается от стандартных ключей от не очень хитрых замков.
Решившись, я открываю дверцы.
Конечно же, за ними — пустота. Ничего интересного. Я прощупала пальцами все стенки, нажимала на все неровности. Но никакой потайной ящик не выскочил. И нигде двойное дно не наблюдалось.
Кажется, я немного разочарована. Смущена. Расстроена. Сижу, как старуха, у разбитого корыта. Ещё один предмет можно вычеркнуть из моих поисков. Ещё одна моя «догадка» превратилась в ничто.
— Может это и к лучшему, — снова оглаживаю пальцами облезшие бока. — Останетесь хранителем дома, как и раньше. Я вас отреставрирую со временем. Если оно у меня будет, конечно.
Я разговариваю вслух. Раньше никогда так не делала. Но сейчас я должна слышать свой голос. Мне это необходимо, чтобы прийти в себя.
Словно из воздуха появляется Василий. Давно его не было видно. Он отъелся, раздобрел. Шкура у него лоснится и сияет, морда округлилась.
Где-то здесь у него лаз. Вот откуда он в дом проникал. Странно, но сигнализация не срабатывает. Значит именно в этом месте её либо не поставили, либо поставили, но поверхностно. Либо тот, кто занимался этим, знал, что делает: оставил лазейку. Не для кота.
Я стараюсь об этом не думать. Мне нужна передышка. Но никто мне её не даёт. Раздаётся звонок. Я спускаюсь и смотрю на монитор. У калитки стоит Никита. Я забыла: мы договаривались сегодня погулять вместе.
— Что-то случилось, Ива? — в глазах Репина тревога. — Я видел машину охранной фирмы. У тебя сигнализация полетела?
— Пустяки, — не хочу рассказывать подробности. Он кажется мне подозрительным, а тревога его и интерес — наигранными. Знаю: я к нему предвзята, но ничего не могу с собой поделать. — Ты не будешь возражать, если мы посидим в саду. Я устала немного, нет сил идти куда-то ещё.
Я бы с радостью приняла его отказ. Порадовалась бы его чуткости и умению понять, что я бы с удовольствием упала и уснула. Я точно знаю, как сейчас выгляжу — вымученно.
— Здесь есть отличная беседка, — Никита улыбается и уверенно идёт в сад. Я плетусь за ним, в который раз поражаясь: он в моём доме и окрестностях почти как хозяин. Слишком много знает.
В небе плывут облака — пузатые и пушистые. Синь мешается с бело-серым цветом, отдаёт по краям лёгкой желтизной. Птицы поют. Сад благоухает розами.
По моей просьбе Виктор починил и выкрасил беседку. Бело-кремовая, с ажурными вставками. Внутри — лавочки и столик. В ней хорошо скрываться от зноя. Будь у меня семья, мы бы могли пить здесь чай и жевать Зоины пирожки.
Я спотыкаюсь, Никита живо оборачивается и успевает меня подхватить. Страшно подумать, что было бы, растянись я на дорожке лицом вниз. Закусываю губу до крови, чтобы не вскрикнуть.
— Ива? — столько участия в Никитиных глазах и тревоги. Он так естественен, что не хочется думать о возможной фальши. — Опирайся на мою руку, пожалуйста. Так мне будет спокойнее.
И я принимаю его помощь. Он заводит меня в беседку, мы садимся рядом. Молчим какое-то время. Никита прислоняется спиной к дощатой поверхности и прикрывает глаза.
— Удивительное место, — говорит мужчина в полголоса. — Я любил приходить сюда и сидеть в одиночестве. Сергей позволял мне. Он знал, что мне это необходимо. Как будто сто лет назад всё это было.
Он открывает глаза. Порывисто оборачивается ко мне. Смотрит внимательно. В глазах его — доброта и что-то такое, что трудно описать словами.
— Ива, — сглатывает он невольно. Дёргается кадык. Никита облизывает пересохшие губы. — Иди ко мне, Ива, — шепчет он и берёт моё лицо в ладони. Осторожно, бережно, ласково.
Я не шевелюсь. Не знаю, зачем мне это нужно. Но хочется испытать. Попробовать. Сравнить. Понять.
Я закрываю глаза и чувствую прикосновение его губ. Очень мягкий и чувственный поцелуй. У меня дух захватывает. Больше от нехватки воздуха. Это… приятно. Но совсем не те ощущения, что появляются, когда меня целует Любимов.
Никита целуется хорошо, со вкусом. Ему нравится — я это чувствую. Он увлекается, и мне стоит большого труда отстраниться. Мягко, чтобы не обидеть.
— Я поспешил, да? — голос у Никиты хрипит. Костяшками пальцев он обводит овал моего лица. Любуется мною. Светится весь, как фонарь в ночи. — Прости меня, пожалуйста. Не утерпел. Это выше меня. Сильнее.
Я страшусь того, что он может сейчас сказать. Я не готова. И не уверена, что он по-настоящему что-то чувствует ко мне, поэтому решение приходит мгновенно. И я спрашиваю о том, о чём не решалась поговорить.
— Расскажи мне об отце. Я хочу знать, что связывало вас на самом деле. Почему он доверял тебе, показывал фотографии, рассказывал обо мне, когда ни одна живая душа не знала, что я существую. Расскажи, почему ты так хорошо знаешь этот дом. А ещё расскажи, почему тебя не любят.
Никита приподнимает брови. Он в замешательстве. Пытается прийти в себя. Проводит ладонью по лицу, чтобы очнуться.
Отстраняется он медленно, словно нехотя. Ставит локти на стол, складывает пальцы в замок и опирается на них подбородком. Сейчас он не смотрит на меня. Я вижу его чеканный профиль, загнутые ресницы, красивые губы.
Он молчит. Я жду. Где-то бьётся в паутине муха. Жужжит, умирая, не в силах вырваться из лап паука. Я сейчас чувствую себя приблизительно так же: увязла лапами в липких нитях и пока не могу отклеиться. Мне нужно сделать рывок, а я страшусь, что не хватит сил, а поэтому увязаю ещё сильнее.
— Всё просто и сложно одновременно, Ива, — наконец-то говорит Репин и вздыхает. — Я не хочу скрывать правду. Ты можешь её узнать от других, кто знает наше семейство чуть лучше. Удивлён, что тебя до сих пор не просветили.
Я почти ни с кем не общаюсь, но оправдываться нет нужды.
— Мы немного родственники, — идеальная линия его губ вздрагивает и меняется, ломается кривой линией.
— И насколько родственники? — напрягаюсь до шума в ушах. О, господи. Конкурент? Обиженный наследник? Если мы родня, зачем играет в чувства и дарит поцелуи?..
— Моя мать — родная сестра Кудрявцеву.
Отчаянно вжикнув, умолкает поверженная муха. Смирилась, сдалась. Дала пауку сплести вокруг своего тельца липкий кокон. Скоро она станет едой. А кто, кто я в этой странной нечестной игре? Бедная кузина, которой зачем-то нужно морочить голову?..
38. Ива
— Ива, — Никита словно очнулся и, наверное, видит ужас в моих глазах. Он тянется ко мне рукой, желая успокоить.
