что у него там под штормовкой. Нужно досконально досмотреть, с мерами предосторожности.
— Мордой к стене! — скомандовал я.
— Чего? — не понял тот.
— Я сказал, к стене подошел! Вот так... На колени встал! Руки на стену. Ноги скрестить.
Незнакомец неуклюже повиновался и принял неудобную для себя позу «зю», из которой он не сможет резко встать или выкинуть еще что-нибудь.
Я приблизился к задержанному и ткнул стволом между лопаток:
— Дернешься — пристрелю, чихнешь — пристрелю. Замри!
— Пожалуйста, не стреляйте! — нудел мужик. — Это какая-то ошибка...
— Заткнись, — шикнул я и кивнул Федору. — Обыщи его.
Напарник убрал свой пистолет в кобуру и подошел к нам. Обшарил карманы задержанного, похлопал по местам, где можно спрятать нож или другое оружие, выудил из штормовки пачку «Беломора», несколько рублевых купюр, мелочь и перочинный ножик. Замызганный складишок с логотипом Горьковского завода на оружие совсем не тянул.
После досмотра Федя завернул ему руки за спину и щелкнул на запястьях наручниками. Теперь можно и поговорить. Я поднял мужика за ворот и развернул к себе. На его обветренном лице читался страх.
— Да вы что, мужики? В чем дело? Я не вор...
— Кто такой? — холодно проговорил я.
— Гришка я, Ладошкин.
— Что ты здесь забыл, Гриша?
— К другу пришел.
— К какому другу?
— Известно к какому. К отцу Арсению, — пожал тот плечами, поморщившись, видно, Федя немного перестарался, и наручники передавливали запястья, причиняя боль при любом движении.
Ничего, потерпит. Смирнее будет.
— Ночью, по темноте? — я сверлил Гришу взглядом, полным подозрений.
— Ну, так не запрещено же к друзьям по ночам наведываться. Я как после смены освободился, так и пришел. Я тут на пивзаводе работаю.
— Зачем пришел?
— А зачем к друзьям ходят? Чтобы поговорить по душам. Выпить немножко.
— А водка где?
— Так у батюшки всегда стратегический запас имеется, ему прихожане подносят и самогон, и хлеб домашний. А что случилось-то, мужики. И вообще, где Арсений?
— В командировке, — буркнул я.
— В какой командировке? — вскинул не по-мужицки узкие брови Гриша. — Он же поп.
— А что, попы в командировку не могут выехать? Сбор у них какой-то в епархии приключился по административным вопросам.
— Странно, — сквасил недоуменную физиономию задержанный. — Меня он не предупреждал, что в отъезде будет. А можно мне наручники расстегнуть, пожалуйста? Уж слишком в кожу врезаются.
— Обойдешься, — отрезал я. — Стой здесь.
Я отвел Погодина в сторонку и прошептал:
— Ну, что думаешь?
— Хрен его знает, — пожал руками Федя. — Похоже, что правду говорит. Отпускать его будем?
— Отпускать никак нельзя, — замотал я головой. — Даже если он не врет, то сможет предупредить попа, что здесь засада его ждет.
— И что делать?
— Доставим в отдел, пробьем по базе, посмотрим, что за фрукт. Если чист, то составим какой-нибудь левый протокольчик по административке, свозим в суд, с судьей договоримся, чтобы суток пять ему хотя бы прописала. Пусть на казенных харчах немного посидит на всякий пожарный.
Сказать честно, думать про каждого я тоже не очень успевал. Но, может быть, и Ладошкину этому такое пойдет на пользу. Хоть под ноги убийце не попадется.
— Жестоко, — кивнул Федя, — но справедливо. Не фиг было по ночам шастать там, где не надо.
— И я про тоже.
Мы вернулись к задержанному.
— Ну, что, Ладошкин, поедешь в отделение.
— За что?
— За все хорошее. Признавайся, ты убил Кеннеди?
— Кого?
Я вызвал по рации группу прикрытия и приказал им забрать задержанного. Вывели его по-тихому к дороге и усадили в «Москвич». Гриша тихо стенал и сетовал на произвол милицейских органов. Но слова все-таки подбирал.
— Пусть Горохов с ним побеседует, — давал я наставления оперативникам. — Мужик вроде не при делах, но черт его знает.
После «этапирования» пленника мы с Федей вернулись в свою нору и продолжили нести боевое дежурство. Но до утра больше ничего не произошло.
Так пролетело два дня. Никто к храму, за исключением редких прихожан, не подходил. Паства наведывалась в дневное время, утыкалась в табличку на дверях, тихо крестилась, что-то бормотала под нос и возвращалась восвояси.
После двух суток дежурства мы с Федей, наконец, сменились, и я смог встретиться с нашей группой.
— Ты почему не отдыхаешь? — удивленно спросил меня Горохов, когда утром я вошел в кабинет, который выделили нам в прокуратуре. — Иди в гостиницу, отоспись.
Видно, синие круги под глазами и моя небритость вызвали жалость у шефа. Света поздоровалась и улыбнулась мне, но тоже как-то сочувственно. Я был рад ее видеть, даже больше, чем шефа и Каткова вместе взятых.
— На пенсии отосплюсь, — бросил я в ответ свою излюбленную фразу. — А сейчас работать надо. Что с Ладошкиным? Удалось что-нибудь выяснить?
— Да ничего, — стал отчитываться Горохов. — Заладил одно, дескать, не виноват я, просто мимо шел. Проверили его по месту жительства. Семьи нет. Живет с матерью. На пивзаводе характеризуется посредственно. Вроде не нарушитель трудовой дисциплины, но и особым рвением к социалистическим подвигам и выполнению плана пятилетки не горит. Соседей опросили, в быту нареканий особых не имеет. Иногда матом по пьянке старушек кроет, которые лавочку у его подъезда оккупировали, но ничего преступного в этом нет. Часто ездит на мотоцикле на рыбалку. Только рыбой, как принято у нас, никогда ни с кем не делится.
— Просто жадный, наверное, — предположил я. — Такой себе бирюк.
— Настоящий рыбак вылавливает больше, чем может потребить, — заметил Горохов. — Тогда куда он рыбу девает?
Света озадаченно подняла глаза на шефа — таких деталей, наверное, она не знала.
— Тоже верно, а мать что говорит?
— Ничего, кудахчет, чтобы сына ее отпустили, а рассказывать что-то про него отказалась.
Я постучал пальцами по столу.
— Странно, — я задумчиво поскреб отросшую щетину, не сиделось спокойно. — Будто покрывает. Значит, есть за что.
— Вот и я про то же. В общем, упекли мы его на всякий случай на десять суток, до лучших времен. Мутно пока со всей этой историей. Может, к тому времени что-то и прояснится.
Я задумался. Неоформленная тревожная мысль терзала мозг. Казалось, что-то я упустил. В сотый раз я прокручивал
