- Мирошник кого-то у тебя в комнате с милицией отловил.
- Одного, двух? - чисто механически спросил Мельник.
- Не знаю.- удивил интонацией ответ.- У тебя там что. малина?
- Когда? - не пожелал шутить Емеля.
- Часа два назад.
- Ладно, спасибо.
- Слушай, а все же...
- Извини, давай завтра.
Столь невежливо распрощавшись с жердеобразным вестником очередных неприятностей, заспешил Мельник домой. На вахте его остановили вопросом:
- Из триста девятнадцатой?
- Ну.
- Зайди к студенческому коменданту в двести пятую.
- Хорошо.
- Прямо сейчас.
- Ладно, ладно,- пообещал Емеля, не оборачиваясь, взбежал на третий этаж, хлопнул одной дверью, распахнул другую и остановился посреди своей пустой (как ни странно, без всяких признаков вооруженной борьбы и следов отчаянного сопротивления) комнаты. Точно такой же (может быть, лишь чуть более сумрачной) она и была в момент его прощального "к обеду не жди...". Все оставалось на своих местах, и не хватало лишь двух фигур,- стоящей (лицом к двери, спиной к окну - Лысый) и лежащей (ноги к двери, нос к стенке - Штучка). Вся же прочая неорганика не изменилась, не сдвинулась, не шевельнулась, даже "пепси-кола", выставленная на окно, даже квадрат полиэтиленового пакета на тумбочке у изголовья кровати, реальность была идентична (конгруэнтна) памятью зафиксированному образу.
Покрутив головой, поцокав языком, даже фыркнув. Емеля. однако, не счел нужным как-то членораздельно прокомментировать сие (вторя барду) бермудство. Он сделал "на месте кругом", шагнул в темноту прихожей, ногой распахнул (такой вот крючок!) заветную дверь и - здравствуй, тетя, Новый год обнаружил среди шахматки щербатого кафеля копию (ни больше ни меньше) бессмертного роденовского шедевра. Зеленоватое (от все еще не утихшей схватки почек и печени за молодую Штучкину жизнь) изваяние открыло глаза и на вопрос: "Где Мишка?" - равнодушно сообщило: "Его повязали". После чего сделало попытку встать (неудачную, затем удачную), заставило Мельника посторониться, протопало в комнату и вернулось в исходное (если за точку отсчета принять десять ноль-ноль) положение, о сем уведомив веселым "хрю-хрю" панцирной сетки.
Совсем ненадолго задержавшись, вслед за Штучкой вернулся в комнату и Емеля. Скверно улыбаясь, он освободил внутренний ситцевый карман от толстого тома и, на прощание кинув неласковый взгляд в сторону, мягко говоря, странного попутчика Лысого, отправился с визитом к студенческому коменданту (на сей раз благоразумно замкнув наружную дверь).
Тут автор позволяет себе обнаружить некоторые эгоистические наклонности. Но уж слишком ему неприятен Шина, и потому подробности рандеву Мельника с ним слуга муз описывать принципиально не желает. С отвращением и брезгливостью дадим лишь краткое коммюнике. Пользуясь относительной добротой обласканного вниманием отпрыска влиятельного семейства Шины, его удалось убедить в следующем: первое - преступник приехал не к Мельникову, а к своей тетке, проживающей на Морском проспекте, в общагу же просто занес вещи, не найдя поутру родственницы дома, второе - фамилия его, извините, память со школьной поры в точности не сохранила, кажется, Кондрашов, но скорее всего Кондрашин, третье - подобная халатность, близорукость не будет повторена во веки веков. На сие искреннее раскаяние было обещано происшествие гласности не предавать и административных сатисфакций не добиваться.
При всем этом, однако, удалось еще и решить сверхзадачу - выяснить судьбу несчастного. Итак, он не осужден по законам военного времени, не брошен в сырую одиночку и даже не отдан казакам, а мирно отправлен с "экспрессом" номер восемь куда глаза глядят, на все четыре стороны, туда, откуда он и явился,- в небытие. (Кстати, как это ни смешно, но на Морском проспекте Лысый вышел из автобуса, постоял в нерешительности, дождался следующего и, очевидно, не придумав ничего более достойного, сел в него и в самом деле уехал.)
Уехал. Ну, и что теперь? Теперь мы пристально смотрим на склонного к полноте (однако пока еще благопристойного пятидесятого размера при росте метр семьдесят четыре) крепыша Александра Мельникова, гадая, какой сюрприз готовят нам (и готовят ли) странности его поведения (вспомним утро) и более чем неожиданные перепады настроения.
Однако студент физфака не спешит порадовать нас очередным эффектным "кушать подано". Вернувшись к себе, Емеля некоторое время сидел на своей непарадно прибранной койке и с видимым отвращением рассматривал пятками к нему обращенное Штучкино тело. Несмотря на очевидную неподвижность субчика, подозрения относительно его чистоплотности (то есть слабости и болезненности) вызывала наблюдательным Емелей замеченная внезапная убыль запаса тонизирующего напитка в бутылочках по триста тридцать граммов, стоявших на подоконнике. Из пяти сосудов, полчаса назад искрившихся на солнышке калифорнийским deep brown. парочка по возвращении Мельника со второго этажа сменила агрегатное состояние содержимого, иначе говоря, демонстрировала прозрачную смесь кислорода, азота и углекислого газа, попросту, безусловно здоровый и бодрящий, но и так имеющийся в неограниченном количестве, куда ни плюнь, обыкновенный сибирский воздух. Подозревая гнусный обман, Емеля некоторое время изучал симулянта (судьбу которого, кстати, после утреннего
падения Грачик предопределил словами: "Проспится и свалит"), но тот, или в самом деле в сомнамбулической прострации, или выдержку демонстрируя сатанинскую (в чем мы, конечно же, сомневаемся), лежал и, казалось, не дышал вовсе.
Впрочем, не умея долго сердиться и быстро потеряв смысл и нить своих дедуктивных построений, Емеля встал с коротким глаголом на устах, запнул в угол бесстыдно брошенную прямо посреди комнаты крышку с красно-синей радугой "Пепсико" и шагнул к двери. Вышел в коридор, огляделся, открыл дверцу распределительного щитка, выловил на дне каменного мешка ключ и вернулся в прихожую, откуда мы слышим щелчки и звяканье металла о металл (явно нарушается неприкосновенность с утра нами еще запримеченного черного висячего замка на двери, химическим карандашом помеченной "319Б").
Так и есть, Емеля в отсутствие хозяев-второкурсников позволил себе (безусловно, принужденный к сему крайней необходимостью) ознакомиться с закромами агиттеатра "Нейтрино". Добычей прозорливого ревизора стал прекрасный (издали очень пристойно смотревшийся) черный (наверное, дамский) гладкий парик. Сей предмет, вернувшись к себе (предварительно скомкав и завернув в газету), Мельников отправил в полиэтиленовый пакет с надписью Pewex с одной стороны и ядреной задницей, обтянутой всяко простроченным денимом,- с другой. Вслед за париком туда же последовало кое-что из одежды, а именно: шапочка самодельная без лейблов, но с желтыми блестящими пуговицами и рубаха, совсем новая, хорошая, байковая (в клетку), произведенная братским китайским народом (в чем даже в те беспокойные для наших восточных рубежей времена убеждала надпись красным шелком: "Дружба"). Закончив сборы, Емеля поскреб полуторадневную свою щетину и как бы в никуда, однако на всякий случай громко и разборчиво наказал:
- Никому не отпирать ни при каких обстоятельствах,- застегнул свою приносящую удачу куртку и был таков. Каков же?
Мрачен, сосредоточен и в то же время благороден, решителен и даже смел, если хотите. Последнему свидетельством ближайшая цель его движения конечная остановка автобуса "экспресс" номер восемь. Да, прочь сомнения, если друг оказался вдруг... короче, возвращаясь к романтическому образу ночного самолета (обозначившего начало второй части наших увлекательных, смею надеяться, воспоминаний), отправился Емеля искать капот и крылья. Впрочем, сообразно обстоятельствам, не в тайгу, а в город Новосибирск. Well (ну-с), пришла-таки пора прозвучать гордо существительным: дружба, верность, честь; наречиям: безоглядно, безоговорочно, безостановочно (имея в виду "экспресс") - и междометию: ура!
Но... но... при чем же тогда мрачность и сосредоточенность?
Ах, при том. При том, при этом. Вообще, пока Емеля шагами мерит лес, займемся утром и разберемся наконец с его предзачетным сплином, увенчанным ремаркой: "А не пожалеешь?"
Именно с нее мы и начнем, оставив (может быть, к неудовольствию Лысого) девушку-разлучницу (и вместе с ней шепот, робкое дыхание, трели соловья) напоследок. Итак, уважаемые читатели, не только декан электромеханического факультета Сергей Михайлович, многострадальный отец и именинник, не видел в нашем Мишке таланта естествоиспытателя, но, увы, не видел его и друг, Александр Мельников, Сашка Мельник, по прозвищу Емеля. В то время как причуды детской привязанности заставляли его аккуратно (иногда даже пространно) отвечать на горькие, но полные надежды письма с родины, в холодной Сашкиной голове, в блестящих его мозгах созревала неприятная уверенность в грачиковской (как это ни прискорбно) заурядности. Да, милый мой читатель, умник Емеля, победитель конкурсов и олимпиад, бескомпромиссный (непревзойденный) решатель всех в мире задач (даже помеченных предостерегающим значком * в журнале "Квант"), измерив вдруг из академического далека, скажем откровенно, неординарным своим аршином друга детства (не лишенного между тем сообразительности, некоторых знаний, энтузиазма и настырности), вздохнул и сделал неутешительный вывод - alter ego младенческих забав и увлечений, паж и наперсник не способен ни на что большее, нежели сопромат и основы электротехники в объеме горных и экономических специальностей. Для объяснения другу прелести быть первым в провинции, а не грустным чужаком в столице смелости и красноречия Цезаря (а может быть, желания уподобиться папаше-декану) Емеля не имел и потому ляпнул свое "а не пожалеешь?" без должной подготовки и совсем уж не в строчку (не в струю, не в жилу). О чем. конечно, немедленно пожалел, но все, что не птица, как известно, вылетит - не поймаешь.
