Конечно, он сразу понял, к чему такая прелюдия, но грубить и прерывать Ленку не стал просто из сочувствия, а может быть, даже уважения к этой стеснительной, очень доброй барышне (право, гвардейского роста, хоть и не толстой, не обрюзгшей, не пастозной, но невероятно широкой и в бедрах, и в скулах, нескладной, близорукой, однако в самом деле прочитавшей книжку под заглавием "Наука логика"). Итак. Ленка, эта на вид несостоявшаяся героиня первых пятилеток, совсем по-матерински вздумала открыть Емеле глаза.
- Понимаешь,- говорила она с паузами, и было заметно, как созидает, соединяя разрозненные элементы в целостную систему, ее в самом деле светлая голова,- Понимаешь, Саша, ты ведь из породы строителей. Такие, как ты, строят пирамиды и мосты, верят в Бога и хотят жить вечно. Такие, как ты, часто не замечают соседства в мире двух крайностей. Есть люди. я их называю разрушителями, они не верят в чудеса, они ни во что не верят, они сходят с ума от своего пессимизма. У них нет планов, у них нет идеи, и жизнь их кончается с их физической смертью. И самое ужасное для строителя, самая, возможно, трагическая ошибка - это компания разрушителя или "-лей" (ишь, дипломатка!), ибо строитель всегда фантазер и потому слеп. Такая близость сродни опьянению, только... ломать ему естество не дает, а строить времени не остается. Это... Ты понимаешь, о чем я? - Ленка остановилась, задетая должно быть, Емелиной неподвижностью.
- Нет.
- Совсем?
- Совсем.
- Тогда... тогда извини.
- Не за что. Спасибо за деньги.
- Пожалуйста.
Обидеться Емеля не обиделся, слишком уж был самоуверен, скорее развеселился, позабавила Ленкина сложная абстрактная фигура, четвертое измерение, необходимое для такого, в сущности, простого, банального даже намека. Обиделся Мельник, когда разъяснять ситуацию, ставить точки над i (и тильды над п) принялась уже Лиса, впрочем, это все несколько позже, а пока... пока сессия, легко сданная им без троек, а Лисой без завалов. На каникулы домой не поехал.
- Поедем в Вильнюс,- предложила Лиса.- у меня есть деньги.
- Много?
- Триста.
- Триста? Ты, случайно, не приворовываешь по субботам, Лиса?
- Квартиры очищаю,- спокойно ответила Алиса, и самое смешное, вовсе не шутила.
Впрочем, какая проза, какая тьма низких истин, гораздо интереснее про Вильнюс и про любовь.
Про любовь, про любовь на заднем сиденье такси и в полночной электричке, в парке на заснеженной аллее и у чугунной батареи в темном подъезде, в кино, в библиотеке, в зоопарке, в планетарии, с подробностями, деталями... про любовь, что ж, извольте, любви в самом деле было предостаточно, полугодовая норма средней семейной пары. Любовью занимались в Вильнюсе, пока группа любознательных зимних туристов осматривала какой-нибудь Зверинас, made love в номере у Лисы, made love в номере у Емели. made love в душе на этаже, ночью, когда все мучились во сне видениями осмотренных достопримечательностей.
Любили в Каунасе, любили в поезде Москва-Красноярск, между Тюменью и Омском полсуток стукались о стены вдвоем в купе. После Тюмени пили чай с четой пенсионеров.
- Вы супруги?
- Да...
- Господи, какие молодые.
В Каунасе Лиса захотела послушать джаз. Случайно увидела на улице афишу "Трио Вадим Гаримбекова(Челябинск)" и буквально изменилась лицом.
- Хорошо,- поразился он ее упрямству,- сходим. Сходили.
- Как тебе понравился саксофонист?
- Это тот, что сама элегантность? Похож на удачливого преферансиста.
- Бильярдиста.
- Будем спорить?
- Не стоит, ты проиграешь, Сашенька.
- Почему это?
- Потому что это мой отец. па-па.
- Как?
- Никак.
- А...
- А то, что ты хочешь спросить, это девичья фамилия моей преуспевающей матери... Правда, дурацкое совпадение?
- Что?
- Этот концерт.
- А тебе... тебе не хотелось... с ним поговорить?
- Мне бы хотелось выйти за него замуж.
- Зачем?
- Посмотреть в его родные зеленые глаза, когда хоть кто-то на этом свете его наконец-то одурачит...
Тема всплыла лишь спустя несколько дней в поезде.
- Лиса, а ты давно Колесова?
- Да, лет двенадцать... Перед школой замаскировалась. Сначала я, а года через два мамуля.
- Как это? Сначала тебе дала свою девичью, а потом себе взяла?
- Нет, голуба. Девичью получила при разводе. Меня перекрестила перед школой, а сама, не будь дура, снова вышла замуж, живет теперь в Якутске и каждые полгода обещает вернуться.
Потом пауза.
- Очень любит деньги моя мамочка. знаешь, со мной живет ее подруга Юля. Юлия Аркадьевна, сорок лет, а своего угла нет, вот и живет со мной, заодно за присматривает, так она, Юля, за это платит. Раз в месяц приносит мне тридцатку за постой. Представляешь, какая ловкая коммерческая комбинация ради прокорма стршей дочери Ну, еще подарочек на червончик ко дню рождения... И чем ее взял отец, до сих пор не пойму. Саксофоном, что ли?
Больше к этому не возвращалась, просто игнорировала Емелины намеки, его нездоровый, хоть и стыдливо прикрываемый, но интерес, любопытство чистенького мальчика из хорошей семьи. В марте, в пору первой капели, поссорились, впрочем, вибрация началась уже в феврале, после первых же занятий нового семестра, после первых "не хочу, но надо", в Лису просто бес вселился, совершенно безумное желание овладело ею - бросить универ. = ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ
Вот так, от заботы и ласки, ради большой мечты, с надеждой и вдохновением, через унижения и обиды (с наивной верой) к позорному изгнанию, к ступору и прострации, шаг за шагом, не ведая сомнений, ступенька за ступенькой к началу отсчета, к заботе и ласке, к сестринскому прямо-таки милосердию.
- Больно? - спросила Лавруха и теплой от хлеба ладонью дотронулась до лица, коснулась, и вот тебе на, слеза (наследственная слабость) блеснула в глазу несостоявшегося Ньютона, но, набухнув, зависла, задержалась, чудом, конечно, у века на краю... И вот уже прикрыта двумя руками, своими собственными.
Лысый играет желваками. Лысый моргает в розоватой темноте, пытается, силится сдержать постыдную волну, силится и... побеждает. Он отнимает ладони от лица и снова видит Лавруху, Лапшу уже возле себя, она сидит на краю скамейки, и слезы, беззвучные, женские, горькие, текут у нее по щекам.
- Ты чего? - спрашивает наш дурачина.
- Не обращай внимания, - слышится в ответ откуда-то сверху.
Мишка поднимает голову и видит флейтиста, он стоит перед ними, как бы прикрывая собой от любопытства площади их сентиментальный фестиваль, дудочка висит на ремешке на шее, руки в карманах.
- Не обращай внимания, - повторяет музыкант,- она в завязке, ее ломает.
"Ломает, лом, ломка..." И с этими словами, не желая оставлять неясностей и недомолвок относительно прошлого, пропутешествуем обратно в Южносибирск, вновь заглянем субботним ласковым вечером в кафе-мороженое "Льдинка", припадем пытливым глазом (и носом) к витринному стеклу в тот самый момент, когда распоясавшегося хулигана Игоря Шубина ведут из враждебных недр комсомольско-молодежного заведения в гостеприимно распахнутые двери железного воронка.
Что тут происходит, что вообще тут происходило, пока мы безумствовали вместе с Лысым и Штучкой, пока совершали немыслимый ночной бросок в Н-ск город мечты? Происходили довольно неприглядные вещи. просто мерзости. Еще Штучка с Купидоном, сопровождая блистательных дам, боролись с инерцией в вечернем троллейбусе, еще ополоумевший Лысый не умыл слезами родительский порог, а мерзость номер один уже явилась на свет из влажных уст Игоря Шубина. Итак, спасая свою юную, довольно ладную (может быть, чуть узковатую в бедрах) шкуру, бывший борец и студент прямо в машине сделал следующее заявление:
- Мы же ничего, мы же только этих вонючек проучить хотели... анашистов поганых... которые позорят...
В участке же, умело уворачиваясь от милицейских чувствительных носов, он просто призывал (требовал) не терять ни секунды и ехать, он вспоминал адреса, сыпал фамилии, клички, явки... и все повторял bloody bastard:
"Вот мы и не сдержались".
Впрочем, от протокола и прочих неизбежных удовольствий все эти откровения его не избавили. Но пока он изворачивался и врал, дежурная машина (желтая с синими полосами) снова вырулила на Советский проспект и, заложив не разрешенный знаком поворот, устремилась к стеклянным дверям показательного предприятия общественного питания. На третьем этаже которого в это самое время действительно происходили странные, если и не уголовно наказуемые, то, во всяком случае, безусловно, оскорбляющие достоинство заведения образцовой культуры обслуживания события.
В красноватом интимном полумраке полетели гуси. Иначе говоря, колесики, пилюли в желудках "анашистов поганых" растворились, длинные цепочки молекул поступили в кровь и были мигом доставлены в самое уязвимое место - в голову. Выражение "полетели гуси" или "гнать гусей", безусловно, фигуральное, метафора, образ состояния, состояния человека, отравившегося какой-нибудь медленно действующей гадостью, он идет себе в чистом поле и вдруг, га-га-га, над ним, неизвестно откуда, неизвестно куда, косяк, и странно, и страшно, и мурашки по коже. Что до действительности, то на третьем этаже кафе "Льдинка", посреди зала, сначала в виде легкого уплотнения воздуха, затем непрозрачного облачка, быстро темнеющего, появилась. обретя все признаки вида, мышка, а может быть, крыска, впрочем, неважно, хитрый грызун, ушки на макушке, появился, осмотрелся и принялся сучить лапками, махать хвостиком и поводить острой мордочкой туда-сюда, туда-сюда.
