запоют, будто поблагодарят. Глядя на них, и синицы подадут голос: легонько затренькают. А случится здесь пурпурово-розовый, в черной атласной шапочке важный снегирь, то он обязательно удивленно посмотрит на них, словно спросит: «Разве уважающие себя птицы поют зимой?», и отойдет в сторонку, наверное чтобы его не спутали с этими серыми чудаками воробьями и слабохарактерными синицами.
Когда солнце перевалит за полдень и покатится к западу, прячась за сосновый бор, на столик прилетят красноголовые щеглы. Они среди птиц словно яркие, красные огоньки и поют и поют! И тогда покажется зима не холодной, не суровой, будто вокруг и сугробов нет.
Изредка кормушки посещают юрки.
— Тюрк-чи, чи-тюрк, — возвестят они о себе. В зимнем оперении юрки чуточку больше, чем летом. Грудка у них не так желта, по ней коричневый налет слабее, а песня — коротенькая, несмелая, по сравнению даже с осенней. Осенью издалека слышно громкое мелодичное турчание юрков и колено песни у них длиннее.
Бывает на столике и серый хохлатый жаворонок. Он молчалив, и ни за что не скажешь, что жаворонок умеет петь. Молча бегает мелкими шажками, молча улетает, как будто от холода потерял свой звонкий голос, и иногда станет страшновато — вдруг весной над широкими полями не услышишь с рассветом его песни!
И все же ни снегирь, ни юрок, ни жаворонок не будут вашим лучшим другом. Они редкие гости и очень осторожные птицы. К человеку быстро привыкают синицы. Первое время кажутся все одинаковыми: у всех черная головка, белые пятна под глазами, черная лента от подклювья и через всю желтоватую грудку до черненьких тоненьких лапок, серые крылья с белыми полосками наискось и длинный-предлинный для такой маленькой птицы хвост. В полете он будто тянет синицу книзу, и она сперва взбирается вверх, потом летит чуть вниз, потом опять вверх — словно ныряет в воздухе. Синицы не драчливы на воле, зимой почти не поют. Все они такие…
А вот мне довелось встретиться с иной. Прилетела она и сердито так закричала:
— Чи! Чи! — и скок к воробью. Тот посторонился. А она к другому и тоже с криком. Тот отпрыгнул в сторону. Вскоре около синицы никого не было.
Я удивился: грудка птицы ярко-желтая, как у чижа, а полоска на груди и головка — иссиня-черные, блестящие, как атлас. Двигалась она быстро и нападала на всех, даже на своих сородичей-синиц. Одна не захотела уступить ей место, так красавица ввязалась в драку и оттрепала неуступчивую.
«Эге, да ты баловница!»
Я хотел выйти и отпугнуть ее и вдруг передумал: очень уж красив был наряд этой беспокойной птицы. Мне даже показалось, что синица знала об этом и поэтому так вела себя. И я решил приручить ее. Осторожно открыв форточку, я опустил на нитке кусочек сала на стол.
Баловница, наверное, подумала, что это еще какая-то птица вздумала мешать ей, и кинулась к кусочку. Потом, разглядев, что это лакомство, быстро клюнула и закричала:
— Чи-чи-тррр! Чи-чи-тррр! — как в конце февраля, когда солнце уже хорошо греет и весна, по всем приметам, началась.
— Да ты еще и певунья, — рассмеялся я.
Так мы и познакомились. С того дня мог я свободно отличать Баловницу от всех. Она была смелой птицей. Садилась на открытую форточку, заглядывала ко мне в комнату и, несмотря на трескучие морозы, пела по-весеннему. Снегирь не выносил ее присутствия, щеглы не терпели ее за драчливый характер, а юрки замолкали при ней совсем, будто смущаясь своей негромкой коротенькой песенки. Я старался кормить ее лакомствами: в лесу выковыривал из коры разных мошек, мух и ос, и вскоре Баловница уже не боялась меня. Сперва она садилась там, где я клал корм для нее, потом и на вытянутую руку. Иногда она даже пела, сидя у меня на ладони.
Наступил февраль. И хотя еще трещали суровые морозы и лежал подо льдом и снегом Донец, но я видел приближение весны, и мне жаль было расставаться с Баловницей. Знал: пригреет солнце — и улетит она от меня за речку в осинник, а потом и совсем на целое лето куда-нибудь в подмосковные рощи.
А весна приближалась. Люди еще ходили в валенках, в теплых шубах; от мороза брови и усы покрывались инеем, как серебром. И солнце будто такое, как в январе, но на левом берегу Донца под столетними осинами позавчера осел снег и на белой снежной скатерти появилось пятно — маленькое, серое. Вчера после полудня оно уже вытянулось полоской, а сегодня там зачернели очертания пологого песчаного берега. Это первая весенняя проталина. Завтра будет мороз хватать за уши, обжигать щеки, а проталина опять вырастет, удлинится. Идет весна!
Птицы реже появлялись у кормушек. Сперва исчез важный щеголь снегирь, потом перестали прилетать щеглы и юрки, убежал куда-то молчун жаворонок. Только Баловница радовала меня. Она прилетала на заре, садилась на столик и громко дзинькала, словно вызывала меня. Я выходил. Полакомившись моим лесным сбором, Баловница вертелась на ладони, задорно пела, выводя весенние колена.
«Может, прилетит сюда опять на зиму, а как ее узнать?» — думал я, глядя на веселую синицу. И вдруг решил. Сжав руку, я поймал Баловницу.
Несмывающейся краской выкрасил ей белые пятна под глазами в красный цвет. Она перестала быть похожей на синицу, о чем я тотчас же пожалел, но мне так хотелось с ней еще повстречаться или хотя бы услышать, где она будет проводить лето. Ведь о такой птице обязательно сообщат.
Несколько морозных дней Баловница провела около кормушек, но на руку уже не садилась. От нее разлетались ее сородичи, видимо не узнавая в ней синицы.
Наступили теплые дни. Зима начала сдавать. Баловница покинула меня. Я выставил скворечник, хотя до прилета черных певцов было далеко. В преддверии весны хорошо поют свиристели. Я перешел Донец и углубился в рощу.
Свиристели величиной и окраской, а особенно хохолком на головках похожи на хохлатых жаворонков. Отличишь их только по белым небольшим пятнам на крыльях. Стайкой усаживаются они на высокий дуб или вяз и нежно, очень нежно журчат. Прислушаешься к их песне, и кажется, что где-то журчит весенний ручеек. Когда приближаешься, птицы не улетают, а стремятся навстречу. Перепархивают с дерева на дерево — ближе, ближе. Наконец они недалеко от тебя усядутся на ветке и примутся рассматривать. Ты не шелохнешься, и они успокоятся и запоют. Сразу повеет весной.
Издалека заслышав стаю, я медленно пошел к ней. Где-то на солнечных опушках трещали многочисленные синицы.
Я уже видел свиристелей, когда у меня над головой раздался тревожный крик синицы. Она
