кричали сычи и выли волки, здесь миллионы лет ястреб, выслушав добычу, насмерть бил свою жертву, а ворон пророчил беду, — тишина поражает, сминает душу.
Кажется, что ты присутствуешь при каком-то таинстве природы — вечной, вечной. Ведь тебе всего сорок лет, и ты еще не родился, и деда твоего еще не было, еще не жил Пушкин, Петр I, Иван Грозный, в поход не ходил Дмитрий Донской, еще не было на карте Земли Русской, — а здесь все было так же, как сейчас, все такая же тишина: седая, дикая, не подвластная человеку.
Нетронутая тишина.
И если в необозримых хлебных полях песнь жаворонка и звонка и мелодична и радует, то здесь многозвонье их незаметно, и, видимо, не звонки они потому, что огромное количество кузнечиков, сверчков и цикад оглашает окрестности таким разнообразием звуков, что песнь «соловья хлебов» неясна и сливается со звоном и шелестом непроходимых трав.
Долго выдержать такую тишину нельзя — на душе становится смутно, будто ты ненароком забрел куда-то на тысячу лет назад и остановился растерянно посреди прошлого тысячелетия, не зная, что предпринять. Тревога охватывает тебя, ты оглядываешься вокруг.
Молча высятся громада каменных курганов. Миллионы лет солнце, грозы, ливни, суховеи и метели налетали на Каменные могилы, а кажется, что только сейчас они возникли перед взглядом, кажется, что они еще громоздятся и растут — так невообразимо хаотично нагромождены друг на друга камни, так нависают скалы, так напирают валун на валун, и ты будто начинаешь слышать скрежет ползущих один на другой камней, крошащихся скал…
Чтобы избавиться от этого ощущения, надо взойти на одну из вершин. Лучше всего на самую северную западного кряжа. Лучше потому, что на самой вершине, отдохнув от первой встречи с прошлым, сбросив с плеч груз миллионов лет, снова захочется продолжить осмотр заповедника.
Во время подъема трудно заметить никогда не виданные растения: ты полностью захвачен и придавлен первой встречей с землей, которая столько лет неизменна. Ум отказывается понимать, что она как-то менялась, ты помнишь одно: она возникла вот такая, именно такая, потому что с тех пор человек не прикасался к ней, ничего не создал на ней, ничего не разрушил здесь и даже сейчас — в век атомной энергии и спутника Земли — эта земля неизменна. Ты поднимаешься все выше и выше, и как-то странно, непонятно перед тобой открывается другая степь. Странно, ты видишь строения Назаровки и Ново-Украинки, сплошные поля пшеницы, густые лесные полосы, твой взгляд замечает зеленую долину реки Каратыша, ты отчетливо различаешь строения станции Розовки, но ты никак не можешь вернуться из прошлых тысячелетий. Кажутся совсем необычными маленькие и какие-то слишком беспокойные, юркие, куда-то спешащие, будто обгоняющие время машины. Ты на каком-то рубеже, тебе хочется понять, что ты видишь, и ты еще не можешь этого понять: упрямо и жестоко держит громадье лет твое сознание. Ты усаживаешься на самой вершине. Камни раскалены солнцем. Они не остры, без режущих граней: тысячи лет округлили их, сгладили. Это ты думаешь невольно и опять невольно чувствуешь себя затерявшимся в веках человеком.
Но такое ощущение ненадолго. Когда находишься на высоте доброй сотни метров над степью, когда вокруг до самого горизонта только равнины, тебя захватывает огромное чувство радости и еще чего-то такого, чему нет ясного определения, но оно знакомо человеку. Это — волнение, грусть, боль, сожаление, что вот эти места ты пробегал мальцом, босые ноги припекались песком, вот именно тем песком, а вот здесь, на этой улице, или вот в той лесной полосе у тебя была какая-то неизбывная радость, а на той дороге — горькое горе. От этих воспоминаний станет и радостно и грустно. Радостно, что это было с тобой, и грустно, что это не вернется, что это уже прожито. Грустно от мысли, что можно все сделать: уехать из этих мест, подняться в воздух, за час пролететь тысячи километров, опуститься на дно океана или глубоко в землю, а вот того, что прошло, не вернешь… Можно повторить все, что прожил, но оно будет не таким — прошлое невозвратимо. Такое всегда чувствуешь при встрече с родными местами, где ты вырос, или с родной страной после долгой и трудной разлуки. Это же чувство захватывает тебя, когда ты видишь вокруг необъятные взглядом просторы.
И радостно, что ты увидел так далеко-далеко, и грустно, что ты не можешь быть сразу везде; радостно, что ты отсюда будто заглядываешь в свое будущее, в то, что лежит у тебя впереди, и грустно, что ты не знаешь его, не предугадаешь…
Но когда видишь такую даль, как-то всегда бывает, что грусть притухает и остается только радость. Сперва неясно, почему это случилось, но потом поймешь: ведь перед тобой раскинулись просторы, созданные человеком, тобой. Радостно от безбрежного моря пшеничных полей, от строгих линий зеленых полос, от стальных лент железной дороги, от упрямого шоссе, от мощных труб заводов — и тогда не вспоминается седая старина, она отступает перед содеянным человеком. С высоких для приазовских степей Каменных могил видишь труд человеческий — большой, могучий, — и грусть отступает, и лежащая у ног седая старина стушевывается, и тем сильнее, что не тронутой человеком земли по сравнению с возделанными полями очень и очень мало. Вот так, посидев на вершине, освободишься от непонятного давления прошлого, непосильного груза миллионов лет и почувствуешь себя творцом: человеком…
После этого спускаешься в долину между кряжами, увидишь другую красоту: сегодняшнюю, живую и цветущую.
Почти на самых вершинах в скальных трещинах, куда ветры занесли землю, тянется к солнцу хохлатка-ветвистая, не только не встречающаяся у нас, но и очень редкая в Крыму. Любитель леса увидит и своих старых знакомых — тюльпаны, — они многочисленны, и хотя к концу мая уже отцвели, но заметить их не трудно по большим чашкам с семенами на тонких и упругих стеблях. Розовая ясколка раскидывается полянками, метлика, открытая ветрам и солнцу, уже выгорела и стала коричневой. Чем дальше спускаешься вниз, тем больше и больше неожиданных открытий дарит нетронутая природа.
Посреди замшелой и от этого черно-зеленой скалы вдруг… озеро. Настоящее озеро! В нем, как в зеркале, отражается небо, облака торопятся из края в край, оно блестит и сверкает от солнца, и даже птицы на его берегах — пепельно-серая чекан-каменка пьет здесь воду, а озеро отражает ее желтую грудку с черным пятном на шейке. Несложная песнь каменки похожа на синичью, но если долго вслушиваться, то будто поймешь ее зов: «Низ-низ, пошли!» Кажется, они сидят на скалах, и хочется им вниз, и, видимо, страшно ястреба — на равнине не юркнешь
