Взял рыбку двумя пальцами за спину. Она изогнулась полукольцом, мгновенно распрямилась и ударила боком головы по пальцам. — Видишь, как она «кусается»? У нее впереди каждого глаза по два острых, загнутых назад рожка. Ими она бьет. А рот у нее маленький, таким даже не ущипнешь.
— Ишь ты? — Наташа покачала головой. — Мы ее с Игорем поймали. Я наступила ногой, а Игорь достал.
— На щиповку хорошо берется окунь, налим и судак. Она очень живуча, даже на крючке.
— Побегу расскажу Игорю.
— Беги, Наташа, беги, — улыбнулся Астайков.
Около палаток Наташа, смеясь, протягивала Игорю рыбку и стыдила, что он ничего-ничего не знает ни в лесу, ни в реке.
По Донцу пронеслась моторка. На корме, в обнимку, сидели парень и девушка. Пеня высокие гребни, волны гулкими раскатами ударили под кручу. Она загудела — низко, басовито. Лес отозвался раскатистым эхом. Где-то на полную мощность включили транзистор или магнитофон, в его звуках исчез лепет листьев, цвирканье синиц и неумелые голоса, с «петухами», веселых щеглят.
ЛИРА
Посреди травянистой поляны извилистая, с бликами находящего солнца тропа огибала три тополя. Они росли из одного ствола — внизу неохватного и мощного. Родившись так, братья, словно рассорившись, недалеко от земли потянулись каждый в свою сторону. Поднимаясь вверх, отдалялись все дальше и дальше, все больше и ниже склоняя густеющие вершины. Вымахав на десяток саженей, отяжелев кронами, они как будто испугались высокого одиночества и протянули навстречу друг к другу ветви. После долгой разлуки обнялись накрепко, вновь стали нерасторжимыми, как питающий их ствол, и только поэтому выстояли на высокой круче у Донца, открытые всем ветрам и ураганам.
За рекой золотилась песчаная отмель: неширокая и короткая, в зеленой оправе густого гибкого ивняка. Отражаясь в реке, отмель запохаживала воды Донца на текучие реки расплавленного металла. Алексей Баратов устало прилег на спину, положил руки под голову. Понаблюдал за далеким, еле присиненным небом с редкими стоячими облаками, потом за разноголосой стайкой синиц, хлопотливо осматривающих ветки братьев-осокорей в поисках пищи. Услышал голос сизоворонки, приподнялся, чтобы разглядеть ярко-красную ракшу, и только теперь увидел чудо, на которое так щедра природа для людей, знающих и любящих ее.
Все видят лес. Иные даже отличают хвойный от лиственного. Алексей Баратов в лесу видел каждое дерево неповторимым, знал его весеннюю красу, летний наряд, плодородным осенью, спящим среди белых снегов. Помнил разговор леса в легкий ветер, в грозу и бурю; шум в тишине — в сосновом, когда падают шишки, спелые и ядреные; в дубняке, когда срываются с вершин тускло-бронзовые желуди. Помнил и песни. На каждом дереве своя, с собственной птицей, по-своему нарядной, весной красочной, зовущей к рождению новой жизни, осенью в спокойном разноцветье, будто вся яркость выгорела и слиняла в летнем тяжком труде, в заботах о потомстве. Алексей знал, весной запела иволга, — значит, нигде нет ни одного неодетого куста: солнечно-ослепительная птица не прилетает на голые ветви. Появились ласточки и стрижи — в воздухе много комаров и мошкары. Смолкли соловьиные раздолья-трели — на подходе вершина лета, июль, беда рыболовов, когда даже пескарь не клюет. Лягут на колючую стерню продуваемые ветром валки тяжелой пшеницы, и «подавится кукушка»; в лесу не услышишь задумчивого грустного счета своих лет, сколько осталось мечтать и любить жизнь. Исчезнут рыжие белки из леса — тревога, неурожай на шишки в сосняке; и, жалея белок, уже не жди в этот год малиновых клестов по белым снегам. Если весной падал мороз на цветущую рябинку — зимой не услышишь свиристелей, хохлатых, как жаворонки, их ручьистого пения, похожего на разговор поспешных весенних ручьев, так похожего, что среди трескучих морозов невольно оглядишься вокруг: не просмотрел ли ненароком неодетую весну? Падет пороша — и ходи читай лесную быль и небыль, улыбайся скидкам и заметам зайчишки; гляди, сколько сработал работяга дятел, зажимая шишки в расщелину ветки или добывая короеда из дерева; а вот там белка перебиралась через поляну к своим зимним складам, — запасливо развешанным летом на ветках грибам, дуплам с шишками; а это огневка-лиса не спеша выслеживала-тропила полевку-мышь, вдруг испуганно присела, вдавилась в снег, — наверное, зоркая озорунья сорока, оповеститель беды, застрекотала на все лесное царство.
Для многих целинная степь однообразна, безжизненна и скучна. Алексею Баратову она нравилась. Ранней весной ночью земля стучит, клеклая от мороза, а в полдень, пригретая большим степным солнцем, запарит, и с поднебесья грянут песни, гимн весне, небу, земным просторам. Это вещевременники, вещуны времени хлебороба — жаворонки. Запоют они, и разбуженная ими земля заглазеет на мир подснежниками-солнцами, красными зрачками — тюльпанами. Потом в одночасье, не заметишь как, полыхнут желтыми пожарищами травостои сурепки, а перекати-поле зальют голубым половодьем низины. После них пойдут гулять по степи радуги и запахи цветущих трав. В развал лета настой из донника, чабреца и желтой ромашки с горчинкой от полыни и чернобыла на сенокосах. Останутся эти земные пряности на всю долгую зиму в скирдах, стогах и прикладках во дворах, у ферм, в завьюженной степи. Весной черными строчками прошивают голубое небо скворцы-пересмешники, чего только не умеют: петь, как зяблик, звать по-перепелиному, кричать галкой, свистеть куликом, вдруг закудахтать курицей, зашипеть, как самка-иволга. Осенью, с августа и до белых мух, над равнинами сизыми тучами носятся станицы и караваны перелетных, разноголосьем будоража тихое небо и безмолвную землю. Летом в дремучих травах охраняют птенцов сильные дрофички-мамы, в редких зарослях тамариска стерегут гнезда стрепета и куропатки, в мелкотравье сзывают перепелицы своих подлетков. До сенокоса зайцы бродят по травам, после уходят в кустарники, где еще по-щенячьи тявкают лисята. И всегда над степью величаво царят просторнокрылые древние орлы. Разнолика целина — рассветы горят над нею непохожие друг на друга, закаты потухают по-разному, даже луна каждую ночь новая, невиданная раньше и такая, какой больше никогда не будет.
Алексей Баратов смотрел на одно из чудес природы.
Косые низкие лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь вершины сосен, густыми потоками и ручьями текли к земле, расцвечивая все на своем пути. Зеленые иголки лохматых веток хвои то светились желтым пламенем, то блестели сизой воронью. Прямые стволы отливали бронзой с прозеленью, а по пышному рыжему насту то там, то здесь вспыхивали сине-радужные блики. Светлые потоки ручья протекали сквозь вершины то в одном, то в другом месте, и сосновый островок менял, будто за маревом, очертания.
— Смотри, смотри, сейчас, — взволнованно прошептал себе Баратов.
Вверху поток воздуха поколебал тонкоствольную сосенку, она отклонила легкую вершинку, и целая река света полилась в затененный до сих пор уголок. У самой
