– Здравствуйте, Валентина.
Старуха не отвечала. Он повторил погромче и назвал свое имя. Старуха беспокойно зашевелилась и что-то сказала. Что, Муравлеев не понял, зато поняла сиделка и объяснила, что он пришел с ней поговорить на ее родном языке. Задним числом он угадал, что старуха спросила: «Who is this?»
Старуха взяла его за руку. Сиделка тихонько направилась к выходу.
– Вы откуда? – спросил он, как принято спрашивать.
Старуха молчала и равнодушно выпустила его руку, как только закрылась дверь.
– Давно вы здесь? – снова спросил он, как принято спрашивать.
Здесь у каждого три таких даты: зная за ними попытку к побегу в пространстве, время фиксирует их для верности третьей булавкой в коллекции бабочек. Лицо старушки казалось уполовиненным, скулы да сморщенный лобик. Но и с ним (а, может быть, благодаря), в нехарактерной пижамке (здесь все было чисто, не пахло, от кошмара только линолеум и грузовой лифт), она все же была… то ли школьная нянечка, то ли кассирша из булочной, то ли фимина теща, от линии жидких волос коромыслом до руки под лампой, цвета и вида дрожжевого теста. И ему мучительно не хватило пол-имени – какая она ему «Валентина»?!
– Как вас по отчеству? Мне иначе неловко…
Валентина молчала. Может, она хочет, чтоб он поговорил, а она послушает?
– Я здесь живу, в получасе езды, но мой Китеж-град… Знаете? Третий Рим? Белокаменный? Может, бывали? – сказал он, придавая голосу тот слегка восторженный тон, каким говорила сиделка.
Валентина молчала.
– КАК ВАС ЗОВУТ? – почему-то решив, что непременно должен добиться от этой старушки толку, после того как его подняли средь ночи, и он час проплутал в темноте. Тогда старушка в него плюнула. То есть, она, может, плюнула и не в него, но попало в него.
– Вы не хотите со мной разговаривать?
Старушка всхлипнула и забормотала. Он не сумел разобрать ни единого слова, но слышал, что бормочет она по-местному. Муравлеев встревожился, но вообще-то… начинало надоедать. Он тихо поднялся и вышел из комнаты. За дверью жутко блестел коридор. После комнаты понял, что он не мокрый. Он блестел от нестерпимой яркости электрических ламп. Никого не было. Он пробежался сначала в одну, потом в другую сторону. Все было заперто. Громыхать лифтом совсем не хотелось, почему-то делалось страшно, что изо всех дверей повысыпают такие старушки. Лестницы он не нашел, наверно по технике безопасности. Заглянул в комнату Валентины, она по-прежнему тихо плакала и что-то бубнила, и на секунду ему показалось, что она грязно ругается все на том же, неродном языке, но неотчетливо, так что поручиться он бы не смог. Тогда он решился и подошел к лифту. Кнопок там не было, только замочная скважина. Он вернулся к двери и сел на линолеум. Там же стоял и диван, но садиться на этот диван было противней, чем на пол. Он ждал сиделку и злился. С чего они взяли, что она умирает? Тогда почему, вместо того чтоб оказывать помощь… И почему нет дежурной по этажу… и почему нет хода на лестницу… а если, допустим, пожар… отблески яркого, режущего огня на полу, как в огромной блестящей луже… где же пути эвакуации…. От шагов он вздрогнул и вскочил, так что сиделка, может, еще и не заметила, что он задремал у старушкиной двери.
– Она не понимает, кто я, – нажаловался Муравлеев. – Она даже не понимает, на каком я говорю языке.
Сиделка сочувственно посмотрела на него и открыла дверь.
– У них надо спрашивать, что было на ужин, – сказала она, поправляя подушку.
Перестав бормотать, Валентина посмотрела на нее почти с интересом.
Сиделка дотронулась до пижамы.
– Какая красивая рубашечка! – Валентина проследила глазами за движением ее пальца, и лицо ее сделалось покойно-равнодушным, утеряв ту горечь, как когда она плевалась и всхлипывала. – Сегодня был вкусный ужин?
Валентина кивнула.
– Что было на ужин?
– Meat loaf, – сказала старушка и, подумав, добавила. – Mashed potatoes.
Сиделка обернулась к Муравлееву, как будто говоря – вот видите, как просто, и стоило ли сидеть на холодном полу.
– Who is this? – спросила старушка, расправляя лобик с характерным рисунком морщин, простым и внятным, как хохлома.
Но больше сиделка не стала объяснять. Погладив старушку по ноздреватой руке и пообещав скоро вернуться, она вывела Муравлеева в коридор.
Домой он не поехал: взглянув на себя, он увидел, что с переполоху надел ночью костюм. Начинало светать.
Он собрал свои ручки, тетрадки, презентацию, где надписал массу слов, вроде бы и знакомых, но сегодня ведущих себя как-то странно – «мы объясняем отсутствие эффекта каннибализации низким уровнем проникновения», – и вдруг ему на бумаги легла волосатая лапа.
– Никуда это не выносите.
– Но это готовый глоссарий!
– Я вынужден вас огорчить: это не столько глоссарий, сколько новейшие незапатентованные технологии.
Он пожал плечами и вышел, за ним покурить увязался и Анатолий. После трех контрольных вопросов – вы откуда? давно вы здесь? по родине не скучаете? – у обоих еще оставалось по полсигареты, но Анатолий нашелся:
– Как тут у вас с работой? – и, тут же исправив бестактность, добавил: – Такой специалист, как вы, наверное, нарасхват?
– Бывает и посреди ночи поднимают, – туманно ответил Муравлеев и вдруг заметил, что, как бы там ни было, искренне гордится собой. Своим соучастием в жизни страны и ее граждан. Тут бы Анатолию и замолчать. Затоптать окурок об урну и, хлопотливо вздохнув, вступить вместе с Муравлеевым в волны вечно бегущих дверей голубого стекла. Но Анатолий не унялся:
– Раскаиваетесь, что не сделались вовремя программистом? Им-то, наверное, платят побольше? – он кивнул в сторону вечнобегущих дверей. – Да и правильно – все же работа-то творческая.
Интересно, – подумал Муравлеев, взглянув ему прямо в лицо, – ты меня не боишься? Напрасно. Сейчас так тебя… изображу. И, поигрывая языком за щекой, как кастетом, как… кистью, вошел в комнату, сел, придвинул бумаги…
– Почему эта – то вот, что вы сегодня сказали – привлекла такое внимание к ней? Почему потому генеральный сказал поезжай посмотри. Сейчас многие рассуждают о том что. Хотя мне, с моим жизненным, в общем, балансом, это, в принципе, как говорится.
Нет, нельзя поддаваться столь мелкому чувству. Even though not of immediate business interest, this technology, nevertheless – and I am sure I am speaking for our CEO – justifies every bit of attention given to it by all who closely follow… Спекаться Муравлеев начал после обеда. И все же делал усилие не говорить «отдельные заявления презентации – вперед смотрящие заявления, субъекты рисков и других факторов, в силу чего актуальные результаты могут материально отличаться от тех, что выражаются в наших, вперед смотрящих…», чтоб Анатолий не подумал, что он ему мстит. Проситься в туалет не решился, а там бы:
– Вот вернусь домой, засяду за язык, – сказал бы Анатолий мечтательно, – выучу же я пару сотен слов, потребных для общения?
– Да слова вы и так все знаете, – сказал бы Муравлеев, – префы, оферты, хеджинги. Сесть на бомбе втемную. Главная проблема у вас будет с этими, знаете, параллельными системами времен, настоящее и ненастоящее, то, которое только мнится, мерещится, плюс-ке-парфе, более чем совершенное. Это и специалисты не всегда различают.
– Да, – грустно подтвердил бы Анатолий, – грамматику я ненавижу со школы.
И это еще из тактичности он умолчал об абсолютно превосходной степени прилагательного, с чем и сам хронически не справлялся. «Ну как вам живется у нас в стране?» – спрашивала принимающая сторона, и Муравлеев чувствовал, что по грамматике требуется именно эта степень, но образовать ее не мог (optissimum? optimissimum?) и принимался ходить вокруг да около, так что принимающая сторона отходила обиженная. Муравлеев не раз себе клялся проштудировать эту главу повнимательней, заучить наизусть хоть самые распространенные формы, а меж тем не только не осваивал заковыристой темы, но и постепенно утрачивал обратный грамматический навык, свойственный его родному языку, степени абсолютно наихудшей (беда – прямо беда – совсем гроб), которой носители пользуются для описания зарплат, больниц, законов, известий…
– А, может быть, вы и правы, – говорил бы тем временем Анатолий. – А то иногда посмотришь по сторонам – и жить не хочется. Полярная ночь… Как тут у вас с климатом?
… А, войдя в раж, подпускают такие замысловатые морфологические образования, что собеседнику становится не по себе. Но язык языку не судья. И, во всяком случае, тема времен вдохновляла Муравлеева больше, чем тема пространств. Потому что сразу же за «Давно вы здесь?» у них всегда по сценарию реплика: не жалеете? А жалел он только о том, что у него готовой реплики – нету, и в этом месте по его вине всегда ломался диалог и любой зритель, побежавший сдавать билет, был бы в своем праве. Но не до конца же его вина, оправдывался перед собой Муравлеев, раз по этой строке проходит линия сгиба: все исполнявшие эту роль таскали ее в кармане, и строка затерлась до неразличимости слов. Разве это моя вина? Так придумай что-нибудь! – упрекал он себя. – Нельзя же молчать! Люди деньги платили. Но тут же виновато пожимал плечами: ну не могу придумать. Я же не Шекспир.
