Нуньес дочитал письмо, взглянул на дату — 13 октября. Усмехнулся: письмо писалось в несчастливый день. Позвал молоденького адъютанта.
— Всему лагерю — на коней! Строиться!
И тихо добавил:
— Мы сдаемся, чико…
Война, которую историки назвали «малой», была кончена. Генерал Бланко звенел новыми орденами, либералы потирали руки, а патриоты — настоящие патриоты — стали думать о новых боях.
Думать — потому, что сделать что-либо было необычайно трудно. После того как в Гаване с помпой было объявлено о победе и пленении главарей мятежников, Нью-Йоркский комитет распался, издание газеты «Ла Индепенденсиа» прекратилось. Опустили руки и другие эмигрантские клубы и комитеты, десятки которых были разбросаны по США, Мексике, Ямайке, странам Южной Америки.
Марти снова и снова анализировал весь ход войны.
Почему не поднялся остров? Почему автономисты смогли убедить столь многих? Гарсиа боялся подходить к городам и терял силы, плутая по горным ущельям.
Двадцать пять тысяч отборных солдат бросила Испания против шести тысяч повстанцев, многие из которых впервые взялись за оружие. Но разве Орьенте и Лас-Вильяс не стали свидетелями замечательных кубинских побед?
Нет, основная причина горького провала — не численный испанский перевес, а трагическая разобщенность патриотов. Плод был сорван незрелым, остров не знал, куда зовут его инсургенты, размахивающие стягом одинокой звезды[34], и не поддержал их.
Нужно было все начинать сначала. Но у Марти уже не хватало сил, не хватало здоровья. Он заставлял себя думать только о семье и был благодарен издателю нью-йоркской «Сан» Чарльзу Дэйну, который предоставлял его перу страницы своей влиятельной газеты. «Сан» была заметным светилом на газетном небосклоне Соединенных Штатов. Она расходилась по всей стране, ее читали в Англии, Канаде, Латинской Америке. «Сан» не теряла интереса к Кубе, и Дэйн почти никогда не сокращал статей, написанных кубинцем Марти.
Однажды Марти принес Дэйну статью, озаглавленную одним словом — «Пушкин».
— О, я вижу, ваша мысль отлично чувствует себя не только под пальмами тропиков, но и среди русских снегов! — воскликнул Дэйн.
— Я давно хотел написать об этом гиганте, дорогой Чарльз, — ответил Марти. — В Москве открыт ему памятник, и потом мне столько рассказывал Ролоф…
— А, тот длинноносый беглец из России, который научил мамби пользоваться динамитными бомбами!
— Да, тот самый. Ролоф рассказывал мне о трогательной дружбе Пушкина с Адамом Мицкевичем, лучшим польским поэтом. Пушкин — это символ России…
Гонорары газеты помогали Марти поддерживать в доме настороженный мир. Пепито повеселел, отец проводил с ним все свободное время. Но стоило Марти остаться наедине с Кармен, как между ними возникало отчуждение. Кармен вспоминала жизнь в Мехико и Камагуэе, а перед глазами Марти вставали зал в «Стик-холле», посланец Нуньеса, горькие строки писем Масео.
«Я уже не могу быть счастлив», — написал в ту зиму Марти сестре Амелии. Сбывалось его предвидение своей судьбы, о котором он писал в октябре Эмилио Нуньесу: «Я не буду просить милости у Испании и увижу, как от меня на Кубу уйдут жена и сын. А я отправлюсь на новые земли или останусь здесь, согревая свою грудь последним обрывком честного знамени».
Кармен забрала Пепито и уехала не простившись.
Глава VI
ТРУДНЫЕ ГОДЫ
И ТЫ ПОСТУПИЛ БЫ ТАК, БОЛИВАР!
Венесуэльский порт Ла Гуайра выстроен в неудобном с точки зрения мореходов месте. В наше время с бушующим океаном сражаются бетонные волноломы, а в 1881 году его рейд был открыт всем ветрам и бурям. Корабли зачастую не могли подойти к причалу, и капитаны переправляли пассажиров на берег в спасательных шлюпках. В Ла Гуайре бывает много непогожих дней, и именно в такой день Хосе Марти спрыгнул на мокрые бревна причала с небольшим саквояжем в руке.
Это был весь его багаж, остальное он бросил в Нью-Йорке. Он не жалел об этом. Он не мог больше находиться в городе, где все вокруг — от лиц хмурых друзей до забытых игрушек Пепито — напоминало о крушении надежд. И теперь, с рекомендательными письмами в кармане, он спешил навстречу судьбе, усталый и разочаровавшийся, но все-таки верящий в будущее и готовый поэтому начать все сначала.
От древней крепости Ла Гуайры, замшелые стены которой с моря казались скалами, в глубь континента вела единственная горная дорога. Именно ей и был обязан своим существованием охранявшийся крепостью порт — дорога связывала с морем, а значит, и с миром, город Каракас, славную столицу Венесуэлы.
Смеркалось, когда Марти ступил на тротуары Каракаса. Последние лучи солнца вспыхивали на вершинах гор. Пальмы и красные буки шелестели, словно приветствуя чужестранца. На главной площади, у памятника Боливару, Марти поставил саквояж на плиту тротуара и снял шляпу. Он был в городе, который семьдесят лет назад стал колыбелью свободы его континента.
Когда-то с этих гор доносился до Кубы гул пушек Боливара. Закончив бои на материке, блистательно победив под Бойяка и Карабобо[35], Освободитель готовил экспедицию на остров.
Но его корабли не подняли якорей. США опасались, что пример свободной Кубы может поколебать систему рабовладения в южных штатах — основу их благополучия. Кроме того, янки, уже тогда подумывавшие о присоединении Кубы, знали: стоит острову стать независимым, как за кубинский табак и сахар, за кубинские рынки и кубинскую экономику придется бороться уже не только с Испанией, но еще с Англией и Францией.
Поддерживавший Испанию «священный союз» монархов Европы также не хотел перемен в последних колониальных владениях иберийской короны.
И Боливару пришлось отступить. Гимн латиноамериканской независимости остался недопетым…
Марти стоял у подножия памятника, и небывалое волнение вздымало его грудь. Можно понять чувства кубинца. В двадцать восемь лет он уже испытал невзгоды, которых с избытком хватило бы не на одну долгую жизнь. Но Марти не считал себя вправе сдаваться даже теперь, когда было потеряно все. Боливар не сдавался.
Сеньора Мерседес Шмидт де Гамильтон, наследница полковника Шмидта из войск соратника Боливара, генерала Паэса, внимательно прочла врученное ей Марти письмо Кармиты Мантильи.
— Кузина Кармита — моя любимица, — сказала она низким, певучим голосом. — Вы, быть может, не знаете, доктор Марти, Кармита наполовину венесуэлка…
Марти вспомнил рассказы Кармиты. Она боготворила Венесуэлу. Что же, еще Гумбольдт нашел Каракас «умным и гостеприимным». Как-то отнесется город к изгнанному кубинцу?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
