«…Полагаю, до сей поры не успели вы запамятовать, что голова моя отчленена была от тела моего — прошу прощенья за сию жутковатую подробность. Будучи свидетелем самого события, я испытывал высшее негодованье от той неприглядности, какую зрели очи мои. Буду и впредь употреблять, с вашего позволения, слова, не слишком справедливо отражающие существо вещей или действ всякого рода. «Зреть» для души — есть понятие более нежели условное, как и «слышать», и многое иное, свойственное человеку во плоти. Взору моему представилась картина ужасающая — двое кладбищенских, вытянув тело мое из гроба, изуверски обезглавливали его, способствуя этому неправославному делу грубой пилою, рвущей, но не пилящей жилы у шеи мертвого тела. Рубили снова же гадко, не удалив с топора застаревшей ржи, а после сызнова нещадно драли по жилам и по остальному. И тело мое обезглавленное удвинули обратно в гроб, не поворотив даже на спину.
Так вот. Неизвестный, унесший голову мою, отнятую могильщиками, увез ее на санях совместно с черепом неизвестного для меня происхожденья. Я последовал за санями теми, и вскоре обнаружилось, что неизвестный тот — не кто иной, как весьма прославленный на Москве господин, промышленник и благодетель, один из сыновей носителя громкой купеческой фамилии, Александр Алексеевич Бахрушин. Причин для подобного нехристьянского святотатства я не ведал и ведать, бесспорно, не мог, тем более что действо его было тайным и после его совершенья сей господин ни одного разу никак его в услышанье не толковал. Местом обитанья своего после плотской смерти избрал я дом милых друзей моих Толстых, в коем произошла кончина моя, с тем, чтоб там и дождаться той минуты, когда, наконец, покину земной предел. Однако такому, как вы уж знаете теперь, случиться не довелось. Не один раз осуществлял я попытки отрыва от грешной земли нашей. Однако всякий раз были они безуспешны и ничего, кроме терзаний и мук страдающей душе моей не принесли.
Так проходили годы и годы. Лишь только через сорок с недолгим лет от смерти тела сделались ясны мне резоны деяний купца Бахрушина. Надобно заметить, время от времени навещал я дом Бахрушиных, перемещаясь от Никитского бульвара к московским Кожевникам: тянуло меня туда, к месту хранения головы моей. В один из таких визитов стал я свидетелем беседы меж отцом и сыном Бахрушиными, Александром Алексеевичем и Алексеем Александровичем…»
— Ну и? — Лёва, казалось, не выдерживает недостаточности темпа чтения, опережая глазами скорость возникновения экранных знаков. — Зачем ему голова-то ваша понадобилась?
Ада посмотрела на него так, что он немедля вернул себя в обратное состояние и просительно развел ладонями.
— Вы, пожалуйста, не обращайте на нас внимания, Николай Васильевич, продолжайте писать. Это так… всплеск эмоций, не более того, повышенный темперамент моего мужа.
— Энергия разума, а не темперамент, — еле слышно пробурчал Лёва и воткнулся в экран.
«…Человек глубоко верующий, в чем не имею малейшего сомненья, глава дома, отец Алексея искренне заблуждался, полагая, что якобы предуготовленный для него судьбою талисман в виде моей мертвой головы станет сопутствовать удаче их славной фамилии. Злого чувства, друзья мои, к слову сказать, не держу ни против него, ни против других членов доброго семейства Бахрушиных, потому как не было дурного умысла в том деянье, а было лишь пустое чаянье и полная возможность его осуществить. По прошествии двух лет я вновь навестил Бахрушиных, застав переезд семьи к новому месту их проживанья. Дом они возвели себе новый, прелестный особняк в русском духе, на Лужнецкой улице. Он и теперь там, с размещенным в нем музеем, именованным в честь купца Бахрушина-младшего. Туда и череп мой переселился вкупе с выдающимся собранием древностей от истории театра, от музыкального дела, от всей русской словесности.
Все годы пребывания моего у Толстых помышлял я об одном лишь, наиглавнейшем для меня — как и в какое время сумею выискать я способ сделать так, чтобы череп мой предан был земле. Я и тогда полагал, и теперь в совершенной уверенности, что вознесенье мое, пускай на годы и годы запоздавшее, осуществимым сделается лишь по исполнении такого непременного шага».
— Непременного — в землю? — вновь не выдержал Лёва, забыв о только недавно проявленном женой недовольстве. — А в воду если, например? Или через кремацию, допустим?
Ада оторвала глаза от экрана и спрятала лицо в ладони.
— Лёва, что ты такое говоришь… — стараясь произнести слова почти неслышно, проговорила Аделина. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать?
— А что такое, Адусик? Это ведь важно, правда, Николай Василич? — Он призывно посмотрел по сторонам, с явным намерением сразу же призвать классика к участию в обсуждении параллельно возникшей темы. И тут же развернулся обратно к Аделине: — Забудем же потом спросить. На черта надейся, а сам не плошай! А вдруг найдется! И чего делать станешь?
— Я тебя умоляю, Лёва, — едва слышно, снова максимально поджав голос, проговорила она, — уймись, уймись, пожалуйста. Речь сейчас не о способе утилизации, дай человеку душу излить, он этого так долго ждал. — И только уже собралась она озвучить слова очередного извинения за своего несдержанного мужа, как на экране, после короткой заминки, вновь потекла буквенная вязь.
«…Вы теперь задали мне вопрос до чрезвычайности важный, Лёвушка, и также не теряю чаяний, что и насущный. А вы уж не браните своего супруга, княгиня, нижайше прошу вас. Лёвушка выказывает лишь самую приятную ко мне чуткость, и это лишний раз обращает чувства мои к радости от знакомства с вами и от приближенья моих ближайших надежд…»
Гуглицкий, не отрываясь от экрана, толкнул Адку в бок и процедил через сжатые губы, на ее же манер.
— Понятно тебе?
Она кивнула — безнадежное дело. Оба стали читать дальше.
«…Кремация — это есть сжиганье огнем, если я верно помню слово?»
Оба кивнули. А Лёва добавил:
— Есть заведения специальные, где такое с трупами производят. Вполне себе ничего, без особой мороки — потом просто горшок с прахом получаешь и в могилу его. Пара копков и все дела.
«…Да-да, по индусскому обычаю. Там, однако, прах по ветру пускать принято, либо отдают его воде. Вода — та же земля в этом смысле, она все равно впитает прах и упокоит. Но я был бы безмерно признателен судьбе, кабы прах черепа моего упокоился именно в земле, все равно в какой, а лучше б в местах любимых сердцу: в итальянской, быть может, Римской… А то и просто в яму опущен ближайшую и присыпан. Однако речь об этом впереди, дорогие мои. Далее повествую. Маялся я и в последующие годы, в тщетной надежде о том, что некто сердечный в одно прекрасное время череп мой отыщет и уговорит Алексея Александровича отказаться от дальнейшего храненья его, предав забвенью и земле. Многие ведь завещанье мое читали, опубликованное еще в 1845 году, в каком определенно просил я о том, чтобы предать тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманьем к гниющей персти, которая уже не моя: он поклонится червям, ее грызущим; прошу лучше помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба…
Надеялся, сыщется в оказии какой добрая душа, слово свое пред собирателем замолвит да душу мою высвободит поступком этим от заложничества. Да только никак такое возможным не оказывалось — хранился он втайне у владельца, единственно знавшего о нем изо всех».
— Слушайте, так, может, он и теперь там, а, Николай Василич? — внезапно воскликнул Лёва, отметя протокольные излишества. — Лежит себе, понимаете, отдыхает где-нибудь на полочке, вполне себе анонимно, а вы столько лет ерундой занимаетесь, а не пойдете и не потребуете!
— Боже мой, Лёва, Лёва! — не сдержалась Аделина Юрьевна и снова обхватила голову руками: — Ну что ты такое несешь, какой еще «пойдете потребуете»! Кто пойдет? Дух Николая Васильевича пойдет? То есть, душа, извините. Она, что ли, потребует?
— М-да, это я погорячился чего-то… — Гуглицкий сник так же внезапно, как и возбудился. — Но вы же поймите и меня тоже. — Он развел руками, призывая присутствующих разделить его негодование. — Вместо того чтобы разобраться с имуществом, незаконным, кстати говоря, и вернуть его владельцу, они держат его — ни себе, ни людям — взаперти и не принимают никаких мер для выяснения источников проблемы!
— Лёва, какой проблемы, для кого проблемы? — Ада никак не могла успокоиться, видя, что мужа ее понесло в новом, иначе не назовешь, — идиотском направлении, и оттого она испытывала сейчас чувство стыда за такую его не по возрасту горячность. — Ну ты успокойся и подумай сам: откуда и кто может реально иметь представление относительно каждого экспоната, случайно завалявшегося в запаснике. Люди меняются, годы идут, десятки лет, предметы теряются и пропадают, две войны огромные позади, революция, эвакуация, перестройка эта фуфловая, кризисы-шмизисы всякие, дефолты, вторники бесконечные эти черные, серые, девальвации, коррупция за гранью мыслимого! Какой еще там анонимный череп! Да кануло все это в Лету, вместе с Бахрушиным и остальными всеми, как же ты не понимаешь таких простых вещей!
