Приехали наши с новой стоянки. Они там оставили канцелярию, часть вещей и вернулись за палатками. Сборы недолги. Свернули свои манатки, погрузили на бат что возможно, а остальное взвалили на плечи и пошли по косе. Я, Всеволод и Маша отделились от остальных, вырвались вперед. За разговором незаметно миновали косу за косой, перешли в тайгу там, где начинался обрывистый берег, и опять спустились к косе. Шесть километров прошли быстро. Миновали пустующие чумы и, пройдя еще с километр, натолкнулись на свои вещи. В ожидании бата Всеволод достал книгу Чехова «Юмор» и только стал читать рассказ «Тряпка», как мимо берега что-то промелькнуло. С криком: «Баты!» — тут же вскочил я на ноги.
— Эгей! — закричала Маша.
Люди обернулись. «Толька!» — удивленно вскрикнул я, увидав поросшее рыжей бородой лицо Неокесарийского. Вслед за его батом прошел еще один. На кем были рабочие. В это время подошел Ник. Александрович, а на обрывистый берег взобрался Неокесарийский.
— Ол-райт, как говорят французы, — раскланиваясь на обе стороны, приветствовал он нас.
Из короткого разговора мы узнали, что им нечего есть и они едут в Баджал.
— Хлопцы, приготовьсь! — крикнул он своим гребцам и опять раскланялся на обе стороны: — Ол-райт, как говорят французы!
Стали устраивать лагерь. Пешка взял маленькую палатку для себя.
— Почему это?
— Моя она, потому и ставлю.
— Как твоя? Ставь большую на всех. А эту отдай, — сказал Ник. Александрович.
— Не отдам. Мне ее Еременко дал.
— Записка есть?
— Нету и не будет, а палатка моя!
— Не кричи, обнаглел. Можешь уходить к Еременко. Мне такие рабочие не нужны!
— Не смеешь гнать! — Пешка подступил к Ник. Александровичу, его губы тряслись, глаза сузились. — Я тебе покажу. — Было в нем что-то такое, что напугало Мозгалевского.
— Ну чего ты кричишь? — миролюбиво сказал он. — Нам с тобой не сработаться. Я нервный, и ты нервный, и лучше нам расстаться… Напишу записку, и иди, иди к Еременко.
— Не пойду. Амба!
Все же палатку вернул и стал устанавливать большую.
Вечером Шура, оглядываясь по сторонам, сообщила шепотом в палатке о том, что у нее пропал большой кухонный нож, что он у Мишки Пугачева, хоронит его, и я боюсь-тка…
— Надо отобрать у него, — сказал я.
— Попробуйте, — разрешил Ник. Александрович, — а ты, Шура, не бойся, тебя он не зарежет, да и никого из вас не зарежет, а меня, ну так что ж, я уж пожил. Пусть его режет.
— Но и у Пешки нож-от.
— Ну пусть и этот режет. Иди, не волнуйся, иди.
3 ноября. Зимнее утро. Снег искрится от солнечных лучей. Небо синее-синее. Деревья в инее. Трава в узорах. Хорошо. Морозный воздух бодрит, и когда я оглядываю все это, то кажется, что я выехал из города в выходной день покататься на лыжах. Настроение хорошее, хотя в желудке и пустовато. Бульон и два микроскопических кусочка мяса — не особенно солидная закладка на день. Только вышли, а уже хочется есть. Но лучше об этом не думать, а наслаждаться солнечным утром.
— Хорошо! — кричу я.
— Хорошо! — кричит Маша.
Идем по замерзшей протоке. Лед гладкий, ровный. Мы, как ребята, — разбежимся и катимся, стоя на ногах. Лица раскраснелись, особенно у Маши. Надо пройти семь километров, но незаметно бегут они. Вот уже кочковатое болото, вот тут мы с Калядиным ели бруснику.
— Маша, иди сюда! — кричу я, и в это время из травы вспархивает рябчик, за ним другой, еще, еще. Они садятся тут же, рядом, и, задорно взъерошив хохолок, глядят на меня с нижних ветвей. Маша хлопает в ладони, и они падают в траву. Какая обида — нет дроби. Ружье уже много дней бездействует.
— Ладно, Сережа, оставь их, глазами не застрелишь, иди бруснику есть.
И мы едим бруснику, едим до оскомины, хотя она и сладкая. Подходит Ник. Александрович, и рабочий день начинается. Маша тут же, неподалеку, бьет шурфы по только что проложенной трассе.
Обратно идем, когда солнце опускается за сопку. Мы теперь используем каждую минуту и уже не думаем об отдыхе. Нажимать и нажимать!
За полчаса до прихода в лагерь совсем стемнело. Возвращались в лагерь другим путем и, немного не дойдя, натолкнулись на незамерзшую протоку. И я и Ник. Александрович были в валенках. Вдруг в темноте на другом берегу что-то завозилось, потом послышалось шлепанье по воде, и к нам подошел Пешка.
— Что ему нужно? — тихо сказал Ник. Александрович.
— Отец, давайте я вас перенесу, тут вода, — сказал Пешка. — Садитесь, не бойтесь.
Ник. Александрович взобрался к нему на спину, и он перенес его, а потом и меня.
На ужин только суп, и лучше бы его и не есть, — только еще больше растравил голод. Продуктов осталось на два дня, а там — черная неизвестность. В палатке холодно, печь не нагревает воздух, — все выносит, а зима только еще начинается, что же будет в морозы?
4 ноября. Пять раз просыпался от холода и наконец не выдержал — натянул на ноги валенки, влез в шубу и, согревшись, только под утро уснул.
— А ловко он придумал, — смеется Всеволод, — проснулся и уже одет, хоть сейчас в поле.
Послали Прокопия на другую сторону Амгуни искать оленью тропу и там установить шест с картоном и надписью: «Стоп! Лагерь Мозгалевского налево», а сами отправились на работу. С утра небо хмурилось, к полудню пошел мелкий снег, и вскоре повалил густой, крупный. Ветки моментально нахлобучили белые шапки, протоки скрылись. Лес преобразился.
Впереди шел Всеволод. Чем дальше отходили от лагеря, тем извилистей был путь. Вчерашней троны не было видно, шли напрямую, без ориентации. Малейшее прикосновение к дереву, к ветке — и на голову валится охапка снега. Он падает за воротник телогрейки и там сбегает по спине. Валежника под снегом не видно, ноги спотыкаются, и летишь вперед, растопырив руки и зажмурив глаза, с мыслью: «Только бы не
