выколоть!» Снег набивается в рукава, в рукавицы, в карманы. Через какие-нибудь полчаса вся одежда намокла, от нее валит пар, а телу холодно. Идем долго. Всеволод ведет какими-то зигзагами. Я потерял всякое представление, куда мы идем. Ноги начинают подкашиваться, и все чаще я падаю. Падает и Всеволод, падают и остальные. Наконец приходим на трассу, но в каком виде — замерзшие, усталые. А снег все падает и падает. На небе нет ни одного просвета, все затянуто серым. И куда ни посмотришь — все серое, только лес почему-то синий.
Плохо спорится в такую погоду работа, кое-как прошли триста метров, и Ник. Александрович решил идти домой. Видимость всего на пятнадцать — двадцать метров, а это для трассировщика худо.
Мало приятного было в возвращении. Усталые, пошли опять месить снег, падать и принимать на себя «подарки» с ветвей. Одна часть решила пойти вверх по трассе и там где-то выйти на лагерь, вторая, во главе со Всеволодом, — идти тем же путем, каким пришли. Ник. Александрович присоединился к нам. Было три часа дня. Всеволод шел быстро, и все еле успевали за ним. Не прошли мы и километра, как от группы осталось только пять человек. Утренних следов не было видно, и опять шли наугад, казалось, в нужном направлении. Остановились мы на бровке надпойменной террасы. Покурили и пошли вниз, вернее, не пошли, а скатились. Через полчаса хорошего хода вдруг опять та же бровка той же террасы, то же место, где мы курили и отдыхали. Застыли, оглушенные неприятным открытием. Ноги ныли от усталости, хотелось есть и не двигаться.
«В поле бес нас водит, видно, и кружит по сторонам», — попытался было пошутить Всеволод, но шутка не удалась.
Начинало темнеть. «Куда идти?» — встал перед всеми вопрос. Прислушались, не донесется ли шум Амгуни. Но было тихо.
— Идемте, — Всеволод подумал и махнул рукой, — туда.
Ничего не оставалось делать, как идти «туда», но только не оставаться на месте. Спустились опять вниз и резко свернули от «бесовой тропы». Ноги еле передвигались. Подошли к какому-то ручью. В одном месте он был затянут ледком и запорошен. Выдержит ли? Первым пошел Каляда, и хотя лед издал треск и осел, он все же продвигался вперед и благополучно достиг берега. За ним пошел я, но не решился идти, пополз. Лед оседал то под руками, то под коленями, тогда я быстро ложился, раскинув руки и ноги, и так полз дальше. За мной пошел Мишка Пугачев. С обычной самоуверенностью вступил на лед, сделал несколько шагов и… провалился по пояс. Выдернул ногу, схватился за кромку льда и опять провалился. И тогда заметался из стороны в сторону, пошел напрямик, обламывая лед. Я подал ему палку; ухватясь за нее, он вылез на берег. С одежды текла вода, лицо посинело, зубы выстукивали барабанную дробь. Сушиться было некогда. Всеволод и Шатый перешли в другом месте, и все двинулись дальше в путь. Уже наступили сумерки. Мы шли.
— Сопка, — усталым голосом сказал Всеволод.
Я поднял голову и увидал невдалеке сопку. Мы шли обратно к трассе. Остановились, тупо уставившись на Всеволода.
— Вот, не надо идти отдельно, вот, — со злобой сказал Шатый. — Надо идти вместе, вот…
— Ну и тропа у вас далекая, — неожиданно донесся сзади голос Одегова.
— Ты… откуда? Один?
— Один.
— А Николай Александрович?
— А он… в общем, мы подошли к ручью, видим — кто-то провалился…
— Я, — замерзшим голосом сказал Мишка.
— Перешел ручей и потерял Николая Александровича, он все по компасу шел.
— Вот что, — сказал Всеволод, — идемте к ручью, где провалились, там найдем следы Николая Александровича и по ним выйдем, только скорей, темнеет.
Двинулись. Вскоре тропа была найдена. Оказалось, она шла в противоположном направлении. Через полчаса вышли к протоке. Ноги отказывались идти, хотелось упасть в снег и лежать, лежать долго, ни о чем не думая. Но мы шли и шли. На небе одна за одной появлялись звезды. Ударил морозец. Брезентовая одежда смерзлась и противно шуршала при каждом шаге. Черными силуэтами вырисовывались деревья. Еле двигаясь, доплелись мы до лагеря.
До трех часов ночи я сушил одежду. Спать в мокром нельзя.
5 ноября. Утром явился Мельников и доложил Ник. Александровичу о том, что одежда на рабочих мокрая, просушить у одной печки за ночь не успели и нельзя ли на работу не идти. Ник. Александрович подумал и объявил выходной.
После завтрака мы со Всеволодом вышли на Амгунь. Солнечный яркий день. Усыпанные снегом ели похожи на рождественские, даже, пожалуй, покрасивее. Миллионами разноцветных искр горят заснеженные ветви. Тихо. Только Амгунь шуршит шугой. Солнце еще не совсем замерзло, и его лучи теплы. Мягко падают подтаявшие узоры с ветвей.
День проходит незаметно. Прокопий ушел в тайгу на охоту и обрадовал нас, принес пять рябчиков. Не успел наш восторг утихнуть, как приехал Машин рабочий (он ушел утром в Баджал за юколой — вяленая кета) и привез двадцать четыре килограмма юколы и шестнадцать килограммов мяса и записку от Еременко. В ней кратко сообщались новости. Мясо получил у К. В., от которого до десятого ожидать чего-либо бесполезно. Упоминалось в записке о том, будто бы есть договоренность с Блюхером о заброске нам продуктов на парашютах.
Вот и все новости. А мы-то ждали, надеялись, что к Седьмому ноября и у нас будет праздничек. Нет, не будет. Сегодня последняя мука вышла, последний доели сахар. А обидно, хотелось получше встретить двадцатилетие Октября.
— Ну что ж, видно, не судьба, — разводя руками, сказал Ник. Александрович.
— А впрочем, надо радоваться, — сказал Всеволод. — Мясо появилось, а это уже хорошо, мясо и горох — и обед не плох.
— Не плох, — согласилась Маша.
— Не плох, — согласился и я.
6 ноября. На работу не пошли. Помешал снегопад. Сделали этот день выходным, а седьмого — рабочим. Но все же предпраздничное настроение чувствовалось. Маша застелила койки чистым белым бельем, поставила большой чурбан между нашими постелями и превратила его в туалетный столик, накрыв салфеточкой. На салфеточку положила пустую коробку из-под мармелада — на зеленом фоне два солнечных
