Мямеченкова ружья, у них собственная дробь и все боеприпасы. Мы подождали их еще немного и пошли дальше.
— Сколько мы прошли? — спросил я Всеволода.
— Километров пять.
— Пять? — разочарованно тяну я. — А сколько осталось?
— Двадцать два — двадцать три. А ты что, боишься пройти, что ли? — шутит он.
Вдоль заберегов — снег, и на нем множество звериных следов. Вот заячий путаный след, вот сохатого, видно, шел пить да чего-то испугался, бросился в сторону. А вот и причина испуга — собачий след. Но нет, это не собачий, а волчий, и не один, а несколько было колков. Боль в пояснице и ломота в плечах исчезают, и остается только тупое ощущение чего-то тянущего. Как все же быстро привыкает человек.
Забереги пошли широкие, крепкие. Как красив лед, расчерченный узорами. Он прозрачен, и сквозь него видно дно Амгуни. На перекатах вода с силой швыряет шугу под лед, и она стремительно проносится под ногами. Становится жутко: «А вдруг лед провалится?» Но забереги не вечны, из широких, доходящих до середины реки, а местами и всю перекрывающих, они превращаются в узкую полосу и совсем исчезают. Тогда приходится идти по берегу. Там все в снегу, ноги подгибаются, тело качается из стороны в сторону. Весь берег покрыт крупной галькой. Какая она скользкая. То впереди, то позади падают люди. Тяжело поднимаются, медленно переступают с ноги на ногу, качаются и снова двигаются вперед.
Я приспособился. Печь теперь уже не груз, а волокуша. На ней лежат кошма, рюкзак и даже полушубок. К печной дверце прикреплен поясной ремень, и тяну за него. Печь скользит по льду, оставляя на нем белую, глубокую царапину, подпрыгивает, издавая скрежещущие звуки, от которых, наверно, рыба в ужасе улепетывает подальше. Как легко! Грудь свободно, во всю ширь вдыхает морозный воздух.
— Николай Александрович! — кричу я. — Давайте ваш тюк, подвезу!
— Неужели? — радостно-удивленно говорит он.
Я кладу его тюк поверх полушубка.
— Маша, давай сюда рюкзак!
Она смотрит на меня нерешительно.
— Давай, давай, — смеюсь я. — Увезу, ей-богу, увезу! Ну!
Кладу и ее рюкзак, и быстро вперед. Они еле успевают за мной. Я догоняю всех и перегоняю. Но… ничего нет постоянного. Забереги становятся шероховатыми, и сани упираются, подпрыгивают и валятся на бок. Груз летит в сторону. И опять тупая, ноющая боль в пояснице, в плечах и шее.
Вечереет. Снег становится синим, небо из синего постепенно превращается в нежно-розовое. Морозит. Подходим к протоке. Километром ниже мы перешли ее устье, теперь она опять на нашем пути в истоке. Ширина ее доходит до двадцати пяти метров, не считая ледяных заберегов. Ее никак не обойти, можно только вернуться назад. И Ник. Александрович, Всеволод и Мельников решают вернуться. Мы же решаем перейти протоку вброд. На вид она не глубока, но течение быстрое.
— Идем, Маша, — предложил я.
— Идем!
С нами были Мишка Пугачев и Савинкин. Я подошел к краю воды и стал раздеваться на забереге. Снял валенки, ватные брюки, — остался в полушубке и… трусах.
— Ну, вам счастливо оставаться, а мне перебраться, — пошутил я. На спине висел рюкзак, в руках — печь с кошмой и валенками и штаны. Лед обжег ступни, а вода сковала их. Донная галька была очень скользкой, и стоило большого труда держаться на ногах. Икры заныли и тут же онемели от холода. Почему-то на глаза набежали слезы, и все покрылось мутной пеленой. Как я ни старался стряхнуть их миганием, ничего не вышло, так и добрел до заберега противоположного берега. Трусы, конечно, были мокрые. Когда я вышел на берег, от тела валил пар, но холода я не чувствовал.
— Ну как? — крикнула Маша.
— Все в порядке!
Но пошла не она, а Мишка. Он совсем разделся. Маша глядела в сторону. Пока я натягивал брюки, он благополучно перешел.
— Эх, знал бы ты, какая вода холодная, — приплясывая на берегу, сказал он.
— Что ты говоришь, а я и не знал, — рассмеялся я. — Маша, ну иди же!
— Боюсь что-то, вот боюсь, и все.
— Чепуха, иди!
— Я пойду, только боюсь…
Она разделась и вступила в воду. Чем ближе придвигалась к нам, тем выше подымала полупальто.
— Не глядите, — просяще сказала она.
— Да никто и не смотрит, — отворачиваясь в сторону, сказал Мишка.
Немного спустя вошел в воду и Савинкин.
Сумерки сгущались. Солнце скрылось, и на небе появился месяц. Далеко впереди виднелись снежные хребты Керби, они были похожи на белые облака. Внезапно путь преградила новая протока. Она была гораздо у́же той, но глубже и быстрее течением. Переходить вброд было довольно рискованно, решили ее обойти и в истоках выйти опять на Амгунь. Но чем дальше шли, тем больше удалялись от Амгуни. Я стал сомневаться — протока ли это? Может, одна из пяти речек, тогда она увела бы нас далеко. В одном из наиболее узких мест мы перекинули валежину и, рискуя каждую секунду свалиться, начали переходить.
Вошли в тайгу. И сразу наступила темнота. Сквозь верхушки деревьев слабо проскальзывал луч луны. Ветви до того густо переплелись, что стоило споткнуться о валежину и приготовиться к падению, как тело вдруг задерживалось в переплетении ветвей и повисало в воздухе. Я тогда начинал болтать ногами, извиваться и наконец падал. После чего легче было продираться дальше. Мы шли на шум Амгуни. Поднялся ветер. Запорошил снег. Большого труда мне стоило не бросить печь, только она одна и цеплялась за все. Натолкнулись на какой-то ручей.
— Обождите, — наконец не вытерпел я. — Куда ты несешься, прешь, а куда, не знаешь! — крикнул я Савинкину.
— Да я ищу…
— Иди правее, вот так иди, вот! — тыча его в спину и указывая направление, выкрикнул я.
Пошли дальше. Мишка падал, отчаянно ругаясь, поднимался, и через несколько шагов опять падал и тут же ругался. Нельзя было не восхищаться Машей. Ни звука, ни нытья, одно сплошное
