Затем я подрываюсь и бегу в уборную, где минут тридцать или даже час очень близко общаюсь с унитазом. Время за токсикозом и жалобами в пустоту летит быстро и незаметно. В перерыве между спазмами и громкими всхлипами я лезу в телефон, чтобы узнать, как остальные женщины справляются с тошнотой, и читаю сообщение от главы отдела, который уведомляет меня, что я уволена. Не спорю, в этом месяце я просила несколько отгулов, и мне, наверное, стоило сказать, что у меня непростой период в жизни с разводом, но и хрен с ними.
У меня сейчас проблема поважнее — как бы не выблевать желудок и остальные внутренности, которые отчаянно просятся наружу.
— Ну, что ты, — я прижимаю руку к животу, — не терзай мамочку.
И тошнота внезапно отступает, будто горошинка клеток в матке согласилась со мной, что она раскапризничалась и ей очень стыдно. И меня накрывает волной любви, слез и счастья, которое я и была обязана почувствовать, когда тест-полоски дали положительный ответ.
— Ты же моя хорошая… или хороший, — рыдаю, сидя на кафельном полу и поглаживая живот.
— Что?! Что случилось?! — в уборную вваливается Настя, за ней Анюта, а Анюту отталкивает Виолетта, которая кидается ко мне.
— Что?! — она опускается на корточки передо мной и хватает за руки. — Что?!
Я невнятно всхлипываю о том, что я так счастлива, ведь судьба наконец меня одарила долгожданной беременностью и что я скоро буду мамой, но, видимо, я говорю действительно неразборчиво и очень отчаянно плачу, потому что Виолетта бледнеет на глазах.
— Все хорошо, — я улыбаюсь и крепко сжимаю руки стервы, что внутри оказалась не такой ужи сукой, — я просто растрогалась.
— Ну, знаешь! — она встает и спускает воду в унитазе, — меня чуть удар не хватил.
— И меня, — бурчит Анюта. — Сразу ведь о плохом думаешь.
Виолетта гордо и громко хлопает дверью, и Настя молча присаживается рядом и вытягивает ноги.
— Я беременна, — шепчу я ей в лицо.
— Ага, — она улыбается.
— И я рожу нового человека.
— Ага, — Настя смеется и обнимает меня.
— До меня только дошло, — обескураженно смотрю заплаканными глазами на потолок. — Это так странно быть беременной.
— И это папа постарался, — хихикает Настя. — Ему спасибо, да?
Я замолкаю и вытираю слезы с щек. Меня ждет с ним разговор, который вряд ли обрадует, потому что я до сих пор не простила Родиону предложение быть его содержанкой. Опять скажет какую-нибудь глупость, которая меня кольнет в самое сердце.
— Любишь папу? — едва слышно спрашивает Настя.
Я киваю и прячу лицо в ладонях, вновь сотрясаясь в плаче.
— Я тоже беременной постоянно рыдала, — Анюта качает головой, — как вспомню, так вздрогну.
— Я тебе не верю, — Настя поднимает на нее лицо и поглаживает меня по спине, — ты не похожа на человека, который умеет плакать.
— Вот тогда я и выплакала все слезы, — Анюта скрещивает руки на груди и облокачивается о стену, — после родов ни одной слезинки так и не вышло из меня.
— Я устала, — жалобно всхлипывая, встаю. — Отпустите меня домой, пожалуйста. Мне еще к встрече с Родионом подготовиться. Хотя бы морально и в одиночестве.
Я очень несчастная, и никто со мной не спорит, ведь все прекрасно понимают, что беседы с Родионом всегда сложные и с непредсказуемым результатом.
Через сорок минут я уже стою под душем, осторожно ощупывая шею и мне больше не жаль Сергея. До меня, наконец, дошло, что он покусился не только на мою жизнь, но и на моего ребенка, а если мне себя не жаль, то за свое будущее чадо я сама бы ему голову свернула голыми руками.
После стакана воды и зеленого яблока я опять чувствую необходимость в отдыхе. Меня прямо тянет к дивану, и отказываюсь сопротивляться этому зову. Взбиваю подушку и в полотенце с мокрой головой ложусь. Пять минуточек, и…
И просыпаюсь я в темноте и вскрикиваю, потому что рядом кто-то сидит. С учащенным сердцебиением прижимаю руки ко рту и смотрю на черный силуэт, который хрипло шепчет голосом Родиона.
— Это я.
— Ты меня напугал…
— Я уже понял.
— Господи, — выдыхаю я и натягиваю на голую грудь полотенце, — я с тобой поседею.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Определенно поседеешь, Яна, — усмехается в темноте Родион, — и морщинами покроешься. Нас ждет совместная старость.
— И какая она будет?
Молча глядит в окно на молодую луну, и я терпеливо жду его ответа, хотя я хочу вцепиться в его бороду и обвинить его в том, что он бессердечный мерзавец, раз не может солгать беременной женщине и сказать, что старость у нас будет всем на зависть: теплая, уютная и длинная.
— Я признавался в любви лишь одной женщине, — Родион продолжает пялится в окно. — И когда эта женщина умерла на моих руках, я пожелал больше не знать этого чувства. Слишком больно, страшно, Яна. Для меня любовь — это не розовые единороги, сердечки и радость, это постоянный страх за близкого человека и это моя уязвимость. Я о Насте думал, думаю и буду думать каждую секунду, и теперь в мои мысли и тревоги влезла и ты…
Последняя фраза прозвучала с обидой и легкой злостью, которая меня кусает в сердце недовольством, но я медленно выдыхаю гнев, который сейчас очень не к стати. Может, я помолчу и мне, наконец, признаются в любви. Моргаю в темноте и жду, однако Родион молчит и пялится на чертову луну.
Я встаю, придерживая полотенце на груди, подплываю к окну и резко задергиваю шторы, чтобы гадкая луна не соблазняла и не гипнотизировала моего гостя, от которого я все еще надеюсь получить признание.
— И?
— Что и? — голос у Родиона недоуменный и тихий. — Я все сказал.
— Нет, не все, — упрямо отвечаю я и твердо требую. — Хочу признания!
— Того признания, которое обесценилось? Того признания, которое говорят лжецы и того признания, что звучит из каждого утюга?
— Тебе жалко, что ли?
— Что, прости? — тембр Родиона вибрирует гневным изумлением.
Я чешу бровь, и в следующее мгновение скидываю полотенце. Я ему докажу, что то признание, которое я хочу услышать, все еще имеет силу. Шагаю к Родиону и грациозно сажусь на его колени. Меня немедленно обвивают теплые и крепкие объятия, и я с трепетом целую жадные губы, прижав ладони к горячей шее.
Руки Родиона скользят по моей спине, поглаживают бедра и поднимаются к груди. Мягко отпрянув на несколько сантиметров, я жарко выдыхаю в губы Родиона:
— Я люблю тебя.
Он замирает, и я слышу в тишине, как гулко и часто бьется его сердце в груди. Тривиальное и неоригинальное признание звучит в тишине терпким и сладким заклинанием, что оглушает Родиона и лишает его слов. Он касается моего лица, пробегает пальцами по щекам и губам и шепчет:
— Повтори.
— Я люблю тебя, — я вглядываюсь в его глаза, — и, кажется, я согласна тебя любить и без взаимности…
Целует меня с той нежностью, в которой можно утонуть и растворится без остатка. Пусть в темноте и не звучат слова, которые я хотела бы услышать, но неторопливые ласки убеждают меня в том, что Родион — мой и только мой, и он желает быть лишь со мной и ни с кем больше.
Он скидывает на пол пиджак, и я в требовательной спешке расстегиваю пуговицы на рубашке, чтобы в следующее мгновение прильнуть к его мощной и мускулистой груди и обвить крепкую шею ослабевшими от желания руками. Родион валит меня на скрипнувший диван, клацает пряжкой ремня и неуклюже стягивает брюки, жадно испивая из меня поцелуи и стоны.
Я чувствую его бурлящее возбуждение на коже прерывистым и неровным дыханием, но берет он меня медленно, проникая на всю длину сантиметр за сантиметром без резких толчков, будто познает мое тело изнутри. Вжавшись в бедра, Родион душит в объятиях, терзая мычащий рот глубокими и влажными поцелуями.
Я заполнена до краев желанием, и оно выплескивается из меня жалобными стонами, которые упрашивают жестокого искусителя, чьи губы обхватывают мочку уха, ни в коем случае не останавливаться. Член Родиона поршнем скользит во мне, разгоняя по крови огонь, и я в помутнении рассудка бесстыдно рвано приподнимаю бедра, чтобы принять твердое мужское естество как можно глубже.
