— Дозорщик-то сдохнет скоро, — оторвал от спора есаулов Тимофей Смеющев.
Охрим продолжал ворчать. Он подходил то к одному, то к другому, искал сочувствия.
— Зачем нам, други, уважительная грамота? Сие позорно и опасно. Гибелью обернется, если даже останется сначала все неизменным. Цари постепенно уничтожат наше выборное управление. Нам надобно гордиться! Единственная на Руси республикия!
Но толмача никто не слушал. Да и что говорить о будущем...
— Отстань! — отпихнул Хорунжий Охрима. Меркульев взял у Кузьмы раскаленные клещи, прожег левый бок у дозорщика. Начал выламывать ему ребра.
— А смрад через подпол не попадает в избу? — спросил кузнец.
— Нет, тяга всегда в одну сторону, к реке.
Умирающий на крюке дьяк рыкнул, застонал булькающе.
— Признавайся, кто у тя сообщник? — снова начал допрос Меркульев.
— Нет сообщника! Нет же, господи!
— С кем передавал доносы в Астрахань?
— Единожды сестра Зоида увезла. Вдругорядь — Василь Гулевой. Но они не ведали о спрятанной в посылке сказке... Я передавал с ними для родичей комки клея целебного из ульев пчелиных. А в слепки прятал писульки.
— Почему не подошел к Соломону? Он послан был дьяком Тулуповым к тебе.
— Прознал, что ты его пытал на дыбе в этом подземелий.
— От кого прознал?
— Подслушал случайно. Уснул под лодкой на берегу реки. А туда пришла твоя дочка Олеська с Ермошкой. Ах, будь он проклят этот Ермошка! Из-за него я попал на крюк!
— Ошибаешься, Платон. Мы бы тебя скрутили и без Ермошки.
— Врешь, Меркульев. Твоя взяла, но влип я глупо, на Магнит-горе.
— Нет, не случайно ты поддет на крюк, Грибов. Не Ермошка тебя изобличил. У нас свой дозорщик в Московии. Вот он-то и сообщил нам о тебе!
— Не поверю.
— Зазря не поверишь.
— Назови своего соглядатая, Меркульев. Мне ж помирать. Не опасен я для него. Любопытно узнать перед смертью о таком дьявольском ухищрении... Назови, Христа ради...
— Могу и назвать: Сенька Князев — наш человек в Московии.
— Казначей и хранитель библиотеки у князя Голицына?
— Он самый!
— Господи!
— Сенька — мой родной внук! — оживился хвастливо Охрим.
— Вот теперь ты меня убил, Меркульев! — сник Платон Грибов.
— А твоя сестра Зоида сбежала из ямы, — сказал будто бы между прочим атаман.
— Она шустрая.
— Но у нее переломаны обе ноги. Кто ж ее спас? Наверное, у тебя все-таки есть сообщник.
— Если бы сообщник был, я бы его не выдал. Но не было у меня помогателя, Меркульев. А Зоиду спас ее сын Егорка.
— Егорку пристрелили, как собаку, еще на Магнит-горе.
— Тогда шинкарь. Она с ним сожительница.
Меркульев и Хорунжий переглянулись. У ямы нашли застежку с кафтана шинкаря. Придется вздернуть Соломона на дыбу. Однако сие не к спеху. Можно несколько дней понаблюдать за шинком. И Фарида не продаст казацкий Яик. Надо с ней поговорить. Пока что главное — дозорщик. Что можно из него еще вытянуть?
Атаман подал Телегину условный знак. Богудай снял Грибова с железного крюка. Илья высвободил ему от веревок руки, усадил на землю, прислонив спиной к бочке. Но дьяк и пошевельнуться не мог.
— Уж не помиловать ли ты его собрался, атаман? — спросил Охрим.
Василь Скворцов бросил в костер поленья.
«Вот он где страшный суд!» — подумал Тимофей Смеющев.
— Сдохнет скоро он, брюхо-то пропорото! — успокоил Охрима Хорунжий.
— Наша знахарка вылечит. Можем помиловать мы тебя, Грибов. Вернем к жизни. Напиши-ка донос дьяку Артамонову, что нет у нас никакой утайной казны. Мол, произошла оплошка, — подавал атаман дозорщику ковш с водой.
— Нет, Меркульев. Не обманешь ты меня. И не толкнешь на предательство. Ничего не стану я писать. Да и выкрутили вы мне руки. Вишь, даже ковш не могу взять. А все горит внутри. Сломили вы мне и позвоночник. Не к жизни меня готовите. Вот вам, выкусите! Кукиш!
— Царапни маленькую писульку, — начал уговаривать Грибова и Матвей Москвин.
— Не старайтесь, есаулы. Умру я честной смертью. Не токмо вы умеете умирать храбро.
— Свинец горячий в ухо залью, — заугрожал Телегин.
— Глаза вырви, свинец в уши залей, а я умру за Московию! Казак для меня — враг!
— Чем тебе насолили казаки?
— Вы ж побили всех моих родных, дом разграбили и сожгли при смуте.
— За смуту не мы в ответе, сколько можно повторять?
— Все равно ненавижу вас. Ненавижу тебя, Меркульев! Тебя, Хорунжий. Тебя, Илья Коровин! Тебя, Богудай Телегин! Тебя, проклятый республикиец Охрим!
— Тобой двигала ненависть?
— Да.
— Какую ожидал награду от царя?
— Дворянство.
— Мы выделим тебе в поместье больше — реку Яик! Поплывешь в куле до самого моря. И поклонишься к утру царю осетру!
— Вы даже причаститься перед смертью не даете. Душегубы!
— У нас нет батюшки-попа. Расстрига — не священник. Да и тебя нет! Ты вырвал цепь и сбежал! Тебя ищут по всему Яику!
— Будьте вы трижды прокляты!
Меркульев ухватил Грибова за волосы и бросил в костер лицом. Дьяк сыскного приказа нелепо извивался и горел. Но у него не было сил, чтобы перевернуться, выкатиться из огня.
— Воняет, — выдернул за ноги мертвого дозорщика из огня Охрим.
— Умер он отважно, по-казачьи! — пожал плечами Меркульев.
Кузьма вытащил из-за бочки куль. Дьяка сыскного приказа запихали в мешок, бросили туда пару камней, завязали и потащили по широкому подземному ходу реке.
— Земля тебе пухом, вода колыбелью! — усмехнулся Хорунжий.
— Поищи, дозорщик, двенадцать бочек золота! — посоветовал благожелательно атаман.
Илья Коровин и Кузьма раскачали куль и бросили его с обрыва через кусты шиповника в крутящийся черный омут.
Цветь двадцать вторая
В событиях — судьба. В замыслах — величие и мельтешение. И не зависит жизнь от задумок. Мысли за горами, а смерть за плечами. Собиралась вольница днем провожать в морской набег Нечая, а все рухнуло. Овсей на дуване воздевал руки над костром, крутил шеей кадыкастой:
— И вышел другой ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: «Пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела!»
Но никто не слушал попа-расстригу, который вчера токмо пропил в шинке крест. Соломон просил пистоль у Овсея за вино. Но оружие расстрига не отдал. Ходит без креста, тщится читать проповеди. Да кому он потребен в таком мерзостном падении? На него и детишки не обращали внимания. Кому нужен крестопропивец?
Дозорный бил обломком оглобли по золотому блюду. Росла толпа у дувана. Грунька Коровина понеслась будить Хорунжего. Она ему белье стирает, варит борщи. Она, рыжеволосая юница, одна вхожа в страшный вертеп. У Хорунжего на стенах висят семь черепов. Боятся добрые люди заходить в злыдище.
Бориска пошел убыстренно за отцом в кузню. У Ермошки изба рядом с дуваном, он первым выскочил на зов тревоги. Атаман уже стоял у пушки. Конники с дозорных вышек то и дело подлетали к Меркульеву, сообщали новые подробности:
— На коня не садится, идет торопко пешим. Глазами зыркает ухищренно. Ряса на нем шита серебром и золотом. Венец каменьями изукрашен. Огромадный золотой крест на груди. Посох простой, ореховый. Под рясой телогрея меховая. Сапоги не стоптаны по-нищенскому. За спиной богатая котомка. За поясом токмо гаман с кресалом, огниво. А в руках книга — библия!
«Сколько же заплатили ногаям, чтобы они довезли его в кибитке и высадили прямо у городка?» — подумал атаман.
С бугра было видно, как из охолоделой, осенней степи шел прямо к воротам казацкой крепости низкорослый, худощавый батюшка. Казаки старые и бабы крестились. Ворона знахаркина возбужденно порхала, но не кричала слов пророческих и ругательских. А ночью столбы красные стояли на небе. Созвездие Лося перекосилось. Земля подрагивала так, что посуда звенела. Собаки выли жутко. Коровы мычали тревожно. Загорелась и взорвалась страшно селитроварня.
Батюшка прошел через весь Яицкий городок в сопровождении конников, толпы мальчишек и девчонок сопливых, стаи волкообразных собак. Тихон Суедов бросился к нему в ноги с полотенцем, уронил в грязь хлеб и соль. Знахарка-ведьма на борове верхом дорогу пересекла.
— Пей мочу кобыл! — поприветствовал с любовью священника Устин.
Гунайка Сударев юродствовал, следы пришельца целовал, Фекла Оглодаиха раздала все свое имущество соседям, думала — конец мира! Соломон сам нарисовал на северной стороне дегтем православный крест. Фарида закопала в схорон все золото.
— Спаси меня, Фаридуша! — умолял шинкарь.
— Поклянись, что женишься на мне! — зло сверкнула она ордынскими очами.
— Клянусь!
— Не верю! Ты путался с мразью: Зойкой Поганкиной!
— Опутала, зельем приворожила.
— Пей при мне вот это снадобье.
— А это не цикута, Фарида?
— Нет, приворотное зелье.
— Выпью с радостью на всю жизнь!
На подходе к атаманову камню Михай Балда постелил три ковра. Писарь Матвей Москвин бросил длинную дорожку, раскатал ее старательно. Бугаиха вышла с книгой святой в руках. Но воздымала она не евангелие, а сочинение Авраамия Палицына. Герасим Добряк впервые в своей благообразной жизни снял с головы папаху баранью, просыпав на землю семь тысяч вшей. А Хорунжий, напротив, пришел в своем позолоченном шеломе, в кольчуге, с булатной саблей.
