— Выпью с радостью на всю жизнь!
На подходе к атаманову камню Михай Балда постелил три ковра. Писарь Матвей Москвин бросил длинную дорожку, раскатал ее старательно. Бугаиха вышла с книгой святой в руках. Но воздымала она не евангелие, а сочинение Авраамия Палицына. Герасим Добряк впервые в своей благообразной жизни снял с головы папаху баранью, просыпав на землю семь тысяч вшей. А Хорунжий, напротив, пришел в своем позолоченном шеломе, в кольчуге, с булатной саблей.
Святой отец все зорко подмечал, но ошибся: принял за атамана Хорунжего. На дуване подошел он ближе к ему, а не к Меркульеву. Однако уверенности у пришельца не было. И в первую очередь он поклонился низко народу.
— Добро пожаловать, отец Лаврентий! — таким же почтительным поклоном ответил ему атаман.
— Мир и благодать сей земле! — скороговоркой выплеснул святой.
Было очевидно, что протопоп остолбенел, замигал растерянно подслеповатыми глазками. Его хитрое лисье лицо опростилось, выражало по-дурацки удивление и недоумение.
— Никто не знает, что ты идешь на Яик! — сказал ему на прощание патриарх.
«Откуда сей казак ведает мое имя? И кто он, бестия? Скорей всего это атаман Меркульев. А в шеломе — Хорунжий. Господи, все так!»
— Чуда! Чуда! — требовала толпа.
— Когда разрушены основания, что сделает праведник? — густоречно заговорил Лаврентий. — Но слова господни — слова чистые! Серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное!
Святой отец говорил долго, но почувствовал он сразу, что не покорить это сонмище дикарей даже самой прекрасной и возвышенной проповедью. Лаврентий умел произносить речи об одном, а думать о другом. Библейские мудрости вылетали из него сами, он же был занят своими мыслями, наблюдениями: «Вот стоит разбойник, застреливший славного Ляпунова. Да, это казак Емельян Рябой. Разве можно забыть это рыло, изрытое оспой? А рядом с ним злодей, который рубил саблей предводителя на куски. Как же его прозвище? В Разбойном приказе его упоминали недавно. Да, это Гришка Злыдень! О боже! С ними и Овсей! На боку у расстриги клинок, за поясом — пистоль. А мог бы уже стать митрополитом. Лаврентий и Овсей были друзьями с детства. И никогда не предавали они друг друга. Я ведь помог бежать ему из монастырского заточения. Помнит ли добро? Эх, Овсейка-Овсей! Правдолюбец-неудачник. Как же у него начинался разлад с церковью?»
Лаврентий читал проповедь, а сам вспоминал далекое...
...Юность и молодость. Чистые, святые порывы души. Венчался на царство в Москве Борис Годунов.
— Никто не будет в моем царстве нищ или беден! — уверял он бархатным рокотом народ.
— Второе пришествие! — заплакал тогда Овсейка, упав в ноги царю.
Звонкий восклик отрока потряс весь благочинный собор. И хлынули слезы у многих в тот час. Лавруша рыдал от счастья вместе с другом. Девицы стали падать в обморок. Седые воины-стрельцы протирали глаза. А дебелый Годунов клялся, держась за ворот рубашки:
— Сию последнюю разделю со всеми!
Митрополит взял Овсейку под опеку с тех пор. Царь его пригрел, приласкал. Но юнец влюбился в царскую дочь, красавицу Ксению. За то был изгнан безжалостно. Вспомнилось «Написание вкратце о царях московских...» Искусно пером выведен образ: «Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чудного домышления, зелною красотою лепа, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны, великы... бровми союзна, телом изобилна... писанию книжному навычна».
Сватал Ксению датский принц, да простудился он, умер. А позднее заточили красавицу в монастырь. Овсей вызволил ее с шайкой казаков, а она по щекам его отхлестала. И вернулась святая в келью. В опале был Овсей и при царе Шуйском, и при семибоярщине. А патриарх Филарет и вовсе отлучил его от церкви и предал анафеме. Родные сестры и братья Овсея умерли с голоду еще при Годунове. И никто из бояр не пытался разделить с ними последнюю рубашку. Верой не рухнул протопоп Овсей, но влез в дела мирские... Ушел в казачество. Но вот мы и встретились с тобой, друже!
Лаврентий читал проповедь, но не помнил, о чем он говорил. Он помнил то, о чем думал! И смотрел он только на Овсея! Казаки слушали святого отца без интереса, зевали, скребли свои лохматые затылки. И многие тоже думали о своем. Сегодня ночью они уйдут в морской поход с Нечаем. Новый священник для них — чужой. И в него нет веры! Овсей иногда делает чудеса. Помолится — и хлынет ливень. Помолится — подует ветер. Помолится — придет в бою перемога. А на что, мол, способен сей холеный поп?
— Чуда ждем! Покажи чудо! — заорала толпа.
— Явлю чудо! — согласился святой отец.
Лаврентий поднял библию, показал ее казакам, дал пощупать, полистать. Затем он подошел к полыхающему на дуване костру и сунул книгу в огонь. Сразу установилась тишина, хотя все пытались продвинуться ближе. Костер трещал, стрелял сырьем, обрызгивал землю искрами. Но библия не горела! И когда Лаврентий вытащил невредимую книгу из огня, народ упал на колени, начал молиться.
— Пошто обманываешь человеков? — спросил Охрим у пришельца. — Обложка библии из горного льна излажена, который не горит, знамо. Лукреций говорил...
— Изыди! Диавол глаголет твоими устами, старче! — прошипел в ответ Лаврентий. — И горный лен-асбет, промежду прочим, от бога на земле!
Меркульев приподнял толмача за шиворот и отбросил его далеко в сторону.
— Я тебе покажу Мокреция! Я Гомера из тебя выпотрошу! Я излажу из тебя чучело виршеплета Увидия!
— Гневливый муж не благообразен, — успокоил Лаврентий атамана. — А в старикашке том вредном скребется бес неверия. И не пойдет за ним народ!
Святой отец встал на атаманов камень, осенил толпу крестным знамением.
— Христиане! Вон тот гольноголовый старикашка глаголит, что нет бога! У него бог — Лукреций!
— Энто што ишо за Лукреций?
— Должно, лук грецкий! Наподобия ореха грецкого!
— Не, энто имя сатаны!
— Вроде сатану по-другому зовут, но похоже: Луцифером!
— Где ж у тя совесть, Охрим?
— Он и раньше, казаки, вещал в шинке, что нет бога!
— Из-за него и на весь Яик обрушится божья кара!
— Бей поганца! Он и табак мерзкий курит!
— Камнями его, казаки! Камнями!
— Сокрушим выродка!
— Казним безбожника!
Толпа разъярилась и набросилась на толмача. Охриму разбили голову, забросали его камнями, грязью и пометом коровьим. Он еле уполз на четвереньках через лужу под свист, крики и улюлюканье. Если бы не лужа, его бы добили. Но казакам не хотелось марать и мочить сапоги. А обойти лыву трудно — велика, как море.
— Где, христиане, у вас храм божий? — спросил Лаврентий, когда толпа немного успокоилась.
— У нас нет и не было церкви, — признались виновато казаки.
— Двести лет без храма живем.
— Сто пятьдесят.
— Гаркуша на Яик пришел до Тимура.
— И хде ж он обитался, когдась Тимур пришел?
— В лесах прятались. А орда ушла... и снова стало пусто на Яике. Потому и завелись казаки, что земли были пустынны! У меня прабабка помнила, знала хорошо правнучку Гугенихи. Вот и посчитай в поколениях! Двести лет без церкови живем!
— Я не удивлюсь, если вас поразит пожар и мор! — сказал Лаврентий, сходя устало с атаманова камня.
Казаки порешили тут же: немедленно построить церковь миром. И постановили: собирать пожертвования. Кузнец Кузьма сразу выскочил на бугор и объявил, что приносит в дар двести цесарских ефимков. Илья Коровин пообещал две бочки серебра на колокол. Изукрасили они с Нюркой крышу серебром у своего дома, да еще осталось три короба.
— Я пятьдесят золотых жертвую на храм! — поднял руку Меркульев. — И две пригоршни серебряных копеек!
— И я пятьдесят, — встал рядом Богудай Телегин.
— И я столько же! — крутнул щегольски ус Матвей Москвин.
— Пятьдесят и мы наскребем, — вздохнул Василь Скворцов.
— И я тоже пятьдесят! — высунулся Ермошка.
Все так и прыснули, захохотали. Шуточки парнишка шутит. Откуда у энтого оборванца золотые ефимки? Он и свою пленную ордынку не может прокормить. Глашка у атамана в дому кормится и живет. А сам голодрай покручником у кузнеца зарабатывает тяжелый хлеб.
— Не мешай, Ермоша! Мы сурьезные дела решаем! — отстранил парня атаман.
— Объявляйте, кто и сколько жертвует! Я запишу! — обратился писарь к народу. — Но копейки брать не будем, срамотно!
— Я пятьдесят! — снова вылез Ермошка.
— Чего пятьдесят? Блох или тараканов? — издевательски спросил Меркульев.
Гогот казаков заглушал слова Ермошки. Парень вырвался из толпы, побежал к своей хате, раскопал в подполе схорон и тут же принес золото на дуван.
— В писании священном сказано: есть последние, которые будут первыми! — умаслился отец Лаврентий.
— Я жертвую на церковь семьдесят золотых! — крикнул Ермошка, бросив на землю цесарские ефимки.
— Мы добавим с Телегиным еще по двадцать, — смущенно исправлял свое посрамление Меркульев.
