— Дарья, Дуняша свечки запаляет, я в почтительности. ...Остальные глупости легко простительны, — глянул с одобрением Меркульев на юного художника.
— Господи! А меня-то почему там нет? Чем я хуже Марьи Телегиной? — горько заплакала Нюрка Коровина.
«Надобно заплатить мазилке, дабы и меня рядом с богом нарисовал. На худой конец, уж возле коровы Марьи Телегиной. Там место свободное!» — подумал Тихон Суедов.
— А хде я? Хде я, в бога-бухгая мать? — гудел краснорожий Микита Бугай.
— Не туды зырки навостряешь! Чаво ищешь себя в раю праведном? Горишь ты синим огнем в аду!
— А я за какие-такие безобразия оказался в котле со смолой? Дни и ночи у вас в селитроварне горю, пей мочу кобыл! У меня на этом свете ад. Хучь бы на том дали роздых!
— Нешто у меня такое страхолюдное рыло? — cпросил Герасим Добряк.
— Не, не такое! Еще уродней!
— Спасибушки, утешил!
— А Зойка Поганкина в гольном неприличии. Хи-хи! намалевана в точности: кости, обтянутые кожей, без титек!
— Энто поклеп! Клевета на казаков, на обчество! — возмущался Силантий Собакин.
...Картина ада была страшна и потрясающа. Лица злодеев, чертей и мучеников озарялись красными бликами карающего огня. Все они были пронзительно точны и похожи, казались живыми. Ощущались даже их движения, слышались вопли. И шибал в нос смрадный запах горелого человечьего мяса, угарной смолы. Силантий Собакин и Тихон Суедов грызли друг друга в костре кривыми клыками. Гришка Злыдень, Федька Монах и Устин Усатый кипели в одном котле. Гунайка и Вошка Белоносов лизали своими длинными языками волосатый зад дьявола. Зоиду Поганкину черти облили дегтем, вываляли в перьях и обвешали дохлыми кошками. Лисентия Горшкова держали какие-то чудища на зубьях вил. Верее два коршуна очи выклевывали. Остапа Сороку змея подколодная душила. А жуткими чертями в аду были Герасим Добряк, Емельян Рябой, Клим Верблюд, Милослав Квашня, Демьян Задира, Гаврила Козодой, Богдан Обдирала, Касьян Людоед. Дозорщик Платон Грибов висел на перекладине, поддетый железным крюком под правое ребро. Пытал вражину самый рослый черт с ликом... Меркульева. Как же так? Мер-ульев в раю! Меркульев в аду!
— Не пойму! Черт я или святой! — поднял брови атаман.
— Это ваш двойник. А вы — святой! — схитрил Бориска.
— Не приставайте, казаки! Це иносказание, вымысел, намеки образные! —пытался успокоить народ Охрим.
— Чуждо сие для честных людей! Не надобно такое Простому народу! И кощунственно! Я, к примеру, — в котле! А у Марьи Телегиной даже корова в раю! — брызгал слюной Собакин.
— Бей праведников! — бросил клич Герасим Добряк.
— Разойдись! — пытался навести порядок атаман. Но драка началась. «Черти» и «мученики» с яростью набросились на святых. И колья в ход пошли, и камни. «Праведники» отбивались кулаками, дубьем и грязной бранью. Меркульев не дрался, отошел в сторону. Он с любопытством наблюдал за побоищем. Вот Нюрка Коровина вырвала клок волос у Марьи Телегиной. Марья сильным ударом опрокинула подругу в грязную лыву. А ведь на защите брода эти бабы поднялись в глазах атамана до высот величия. Почему же человек то велик, то ничтожен, суетен?
— Какой смысл в этой дурацкой потасовке? — спросил Меркульев.
— В этой стычке смысла больше, чем было его в бою за брод. В бою, которым ты руководил! — ответил Охрим.
— Если бы я стал правителем мира, я бы повелел казнить в первый же день всех художников.
— Бодливой коровке бог рога не дает.
— Я шуткую, Охрим. А ты всурьез! Да и Бориска — стервец!
— Почему?
— Что ты знаешь? Дружок мазилки Ермошка червонцы драл с тех, кто в рай помещен! Марья Телегина попросилась в рай с любимой коровой Зорькой. Это ей обошлось в сто золотых! По-моему, и моя Дарья заплатила хорошо. Слышал я краем уха их шепот. Нюрка Коровина поскаредничала, отказалась платить. И в рай, как видишь, не попала! А больше всех за эту картину выложил золота Соломон. Дабы казаков остротой тянуло в шинок. Изобрел приманку. А мазня — обман!
— Ты возводишь поклеп на мальчишек, атаман!
— Попытай их сам, Охрим.
...Толмач подошел к Бориске и Ермошке. Они стояли в обнимку, следили за потасовкой, кричали. На Охрима мальчишки долго не обращали внимания. Бориска первым почувствовал его пристальный взгляд.
— Что, дед Охрим? Понравился мой «Страшный суд»?
— Понравился.
— Дал бы десяток золотых нам за образ свой в раю, — бросил небрежно Ермошка.
— Так вы плату сдирали с казаков за рай?
— Нет! — махнул рукой Бориска.
— Как нет? А за корову сколько взяли с Марьи Телегиной?
— Это не я. Ермошка сорвал с нее сто золотых.
— Но корову в рай протащил кистью ты?
— Лучше уж корову, чем плохого человека.
— Скажи честно: кого за деньги в раю поместил? Дарью? Меркульева?
— Неправда, дед Охрим! Задаром я их там наляпал. И Марью Телегину задаром. Сто золотых мы с Ермошкой за корову взяли. Всех бесплатно я рисовал, кроме одного...
— Кто за плату в рай пролез?
— Шинкарь!
— Продаешь свою кисть шинкарям и богачам, не станешь художником! — клевал зло Охрим мальчишку.
— Валяй, дед, мимо! А то я тебя самолично перетащу в ад! — запетушился нахальный Ермошка.
В станице сирота Ермошка после похода на Магнит-гору считался взрослым казаком, поэтому он мог говорить на равных с любым есаулом и атаманом. Да и толмач у казаков Яика — не самый почетный человек по умению. Уважают хорошего кузнеца, пушкаря, солевара, порохомеса, тачателя сапог, пимоката, бондаря... Дед Охрим глянул на Ермошку презрительно, сплюнул и отошел. Драка затихла. «Черти», «мученики» и «праведники» выглядели одинаково: рожи побиты, в синяках и ссадинах. По этой причине, видимо, казаки ширились и завалились гурьбой в шинок.
Но Соломон был недоволен. Казалось, много народу в шинке, тесно. Да ведь всего-то двадцать-тридцать казаков из городка пьют вино. А остальные почитают зелье пакостью. Токмо по великим праздникам поднимают чарку.
Цветь девятнадцатая
— Эй, в яме!
— Что? Ктось энто?
— Зойка, энто я!
— Ты, Остап?
— Ну!
— А я тебя не узнала по голосу.
— По приметам — к богатству.
— Богатейничай. Ты сегодня сторожевым?
— Ни! Сторожевой Балда.
— Спит? Пьяный?
— Храпит. Хмельной.
— А ты меня пожалел, Остапушка?
— Ни! Полюбопытствовал.
— Чо тути щекотного?
— Вонь у тебя жуткая в яме.
— Герасим Добряк дохлых крыс и удавленных кошек под решетку каждый день бросает. Ермошка уронил убитого кобеля. Бабы выплескивают помои. Токмо Вошка Белоносов и Гунайка Сударев дали мне хлеба.
— Ты отодвинься малость от гнилого трупья.
— Не можнучи! Дарья Меркульева мне ноги березовым поленом сломила. Одну руку Устин Усатый совсем вывернул из плеча. У меня околелость и недвижность.
— Так ить за тяжкие преступы, Зойка.
— Поклеп! Я свята, аки богородица! Навет!
— Как навет? Разве ты не травила гусляра Ярилу?
— Кому ты веришь, Остап? Для чего мне было морить энтого старца? И где бы я достала яду? Знахарка терпеть меня не могет. Она и оговорила меня, ведьма.
— Горбуна-мужа ты ж убила.
— То ради тебя, Остап. И бил он меня по-зверски. Я тебя люблю.
— Ты с грекой снюхалась, мне изменяла.
— Не смеши меня, Остап! Разве можно обниматься с колючим татарником? Разве можно нежиться с мертвым? Соломон — энто дохлый кобель!
— Но у тебя брат — царский дозорщик!
— Откуда я знала, что мой родной братец стал московитянским соглядатаем? Думала, он просто обманщик. Гуслярам всегда бросают за песни много золота.
— Твой братец вырвал цепь и утек из подземелья Меркульева. Два дня за ним гонялись по степи три полка.
— Поймали?
— Ни, как в воду канул.
— Какой же он мне брат? Сам трусливо сбежал, а меня, безвинную, бросил на муки.
— Неуж на тебе клевета?
— Оговор! Спаси меня, Остапушка-лапушка. Я тебя завалю золотом. Братец мой найдет меня. А он выведал, где схоронена утайная казна. Мы с тобой убьем моего брата. Завладеем казной. Да и мой схорон богат. Семь тыщ золотых. Пропадет золото.
— Не позарюсь на золото. А вот жалко, ежли ты безвинная.
— Истинный крест, безвинная!
— Лови, Зойка, аркан! Надень петлю под мышки, я тебя вытяну. Так, так, не суетись. И унесу я тебя к тетке. Она укроет тебя до весны. Не заглянет Меркульев в каждый подпол.
— Потише тяни! Ой-ой, больно!
— Терпи. С того света волоку.
— Ты бы, Остап, украл у шинкаря какую-либо вещицу. Подбросил бы ее до утра еще к энтой яме. Дабы на него упало подозрение. Будто он меня высвободил из-под стражи.
— Ладно. У Соломона зипун сушится на дворе. Пойду оторву застежку и подброшу к яме. Меркульев скор на расправу. За наветную застежку он сдерет заживо шкуру с торгаша.
Цветь двадцатая
Умерла та курица, что несла золотые яйца. Остожья ястребино охолодели, не укроешься и в сене. Скоро белые шмели закружатся, покроется река шугой, льдом. И тогда до зеленого цветеня не побывать вместе вольготно юницам и подросткам. На посиделках зимних они отираются в закоулках. Завсегда их грубо гонят. Там царствуют девки, что кровь с молоком, невесты. Там атаманствуют рослые парни-женихи!
