— Резко вправо!
Маквот послушно выполнил команду. Он резко положил машину на крыло, увернувшись в отчаянно крутом вираже, так что двигатели неистово взвыли, от двойной радужно-огненной полосы едва не настигших их трассирующих снарядов, которые вовремя заметил Йоссариан. Довернув, Маквот, по команде Йоссариана, ввел самолет в набор высоты, и они упорно карабкались вверх, пока вдруг не вырвались на солнечный простор ослепительно голубого спокойного неба, затканного в отдалении кружевными узорами серебристых, уплотняющихся к горизонту облачков. Приказав Маквоту прекратить набор высоты, Йоссариан, под свист воздушного потока, рассекаемого плексигласовым колпаком кабины, блаженно откинулся на спинку сиденья и, когда машина набрала скорость, послал Маквота влево и вниз, мимолетно с радостной гордостью глянув на целый букет зенитных разрывов, расцветший чуть выше и правей самолета — именно там, где они оказались бы, продолжая горизонтальный полет по прямой. Потом он вывел самолет из пике, рявкнул Маквоту: «Резко влево и вверх!», снова выровнялся и глянул на землю, где уже начали рваться их бомбы. Первая легла точно во дворик, а следующие — и его, и пятерки ведомых — аккуратно накрыли остальные строения каскадом быстрых оранжевых вспышек, под которыми дома мгновенно оседали, а на их местах космато вздымались исчерна-серовато-розовые шапки, зримо вздрагивающие, когда в их недрах вспыхивали багровые или серебристые молнии.
— Вот это да! — восхитился Аафрей, и на его округло пухлощеком лице ясно выразилась веселая зачарованность; он смотрел вниз, стоя рядом с Йоссарианом.
— А ну проваливай! — гаркнул Йоссариан, позабывший, что тот ошивается рядом. — Проваливай из кабины в средний отсек!
Аафрей улыбнулся и компанейским жестом предложил Йоссариану поглядеть вниз. Йоссариан, хлопая его по плечу и даже легонько подталкивая в спину, настоятельно гнал его к зеву туннеля.
— Проваливай! — крикнул он. — Проваливай в средний отсек!
— Не слышу! — дружелюбно пожав плечами, громко крикнул ему Аафрей.
Йоссариан ухватил его за парашютную сбрую и резко подтолкнул к темному лазу, но тут самолет так страшно встряхнуло, что у Йоссариана на мгновение замерло сердце и как бы задребезжали внутри все кости. Он сразу решил, что всем им крышка.
— Круто вверх! — сообразив, что жив, скомандовал он в следующее мгновенье Маквоту. — Круче, ублюдок! Круче! КРУЧЕ!
С надсадным воем самолет полез вверх и лез — на полной мощности двигателей, — пока Йоссариан не гаркнул Маквоту, чтоб тот перешел в горизонтальный полет, а потом послал его в крутой вираж, выполненный Маквотом с сорокапятиградусным креном, так что Йоссариана чуть не вывернуло наизнанку, и он, полуоглохший, как бы почти бесплотный, выровнял Маквота, чтоб опять загнать в поворот — на этот раз левый — и послать круто вниз. Маквот вошел в крутое пике — Йоссариан потерял и дыхание, и вес, — а машина с воем понеслась к земле сквозь черные призрачные завихренья дыма, липнущие к прозрачному колпаку кабины, словно сырая сатанинская сажа к ничем не защищенным щекам Йоссариана. Сердце у него неистово стучало, сжимаясь на переменах режима от боли, а он все посылал, посылал Маквота — то вверх, то вниз, то вправо, то влево, — уворачиваясь от слепящих вспышек снарядов, которые взрывались, чтоб его убить, а потом, когда он успевал проскочить, расплывались по небу вялыми кляксами. Выступающая у него на шее испарина ручейками стекала по груди и спине, подобная тошнотно тепловатой слизи. Один раз он мимолетно и смутно подумал, что давно растерял пятерку ведомых, а потом уж думал только о себе. Горло он ощущал как ссохшуюся рану, раздираемую до крови каждой командой, которую он истошно выкрикивал Маквоту. Всякий раз, как тот менял направление, гул моторов превращался в рев — оглушительный, надсадный, выматывающий душу. А впереди, явно на многие мили, их спокойно ждали садисты зенитчики, заранее пристрелявшиеся к любой высоте. Внезапно перед ними, чуть ниже кабины, с грохотом взорвался очередной снаряд, вздыбивший, почти опрокинувший самолет, и Йоссариана окутал голубоватый дым. Горим, с ужасом подумал Йоссариан. Он резко повернулся, чтоб нырнуть в спасительный лаз, и наткнулся на Аафрея со спичкой в руке, который безмятежно раскуривал трубку. Йоссариан потрясенно вытаращил глаза на своего пухлощекого улыбающегося штурмана. Кто-то из них, без сомнения, спятил.
— Господи боже мой! — воскликнул Йоссариан, в мучительном изумлении глядя на Аафрея. — Проваливай к дьяволу! Ты что — псих? Проваливай к чертовой матери из кабины!
— Что? — доброжелательно спросил Аафрей.
— Уматывай отсюда! — истерически взвыл Йоссариан и начал беспорядочно молотить Аафрея по пухлым плечам и жирной груди. — Уматывай из кабины, тебе говорят!
— Я ничего не слышу! — простодушно заорал тот с выражением недоуменного укора на лице. — Говори громче, я ничего не слышу!
— Уматывай из кабины! — завопил Йоссариан. — Выбирайся к люку! Нас пытаются уничтожить! Неужели непонятно? Нас пытаются уничтожить!
— Курс, так тебя к дьяволу и не так! — заорал в переговорное устройство Маквот срывающимся голосом. — Куда мне идти?
— Резко влево! Влево, паскудник! Резче, пакостный поганец! РЕЗЧЕ!
Аафрей подполз вплотную к Йоссариану и ткнул его в ребра черенком своей трубки. Болезненно вскрикнув, Йоссариан отпрянул, но сразу же ухитрился встать на колени — белый как полотно и трясущийся от злости. Аафрей ободрительно ему подмигнул, потом указал большим пальцем на Маквота и презрительно осклабился, не поворачивая головы.
— А этот чего психует? — со смешком спросил он.
Йоссариану почудилось, что ему снится сон, нелепый и жуткий. Он умоляюще завопил:
— Ты уберешься отсюда в средний отсек?! — и яростно пхнул Аафрея к туннелю. А потом, истошно, Маквоту: — ВНИЗ!
И они опять ринулись к земле сквозь грохочущий, визгливый, шипящий свист разлетающихся при взрывах раскаленных осколков, но Аафрей опять подобрался к Йоссариану и снова ткнул его в ребра трубкой. Йоссариан всхлипнул и попытался вскочить.
— Я так и не расслышал, о чем ты мне говорил! — пригнувшись к нему, прокричал Аафрей.
— Я говорил — проваливай! — взвизгнул Йоссариан, и по его щекам покатились слезы. Он принялся злобно молотить Аафрея — изо всех своих сил и обоими кулаками, — но только по корпусу. — Проваливай отсюда! Проваливай, слышишь?
Молотить Аафрея было так же легко — или, вернее, так же бессмысленно, — как слабо надутый резиновый мешок. Кулаки почти не встречали сопротивления в его непробиваемо пухлом теле, и вскоре Йоссариан окончательно отчаялся, а руки у него беспомощно опустились. Он ощутил унизительное бессилие и едва не разрыдался от жалости к себе.
— Так о чем ты мне говорил? — спросил его Аафрей.
— Проваливай, — умоляюще промямлил Йоссариан. — Проваливай отсюда в средний отсек!
— Я опять ничего не слышу!
— Не слышишь — и не надо. Оставь меня в покое, — простонал Йоссариан.
— Чего не надо? — спросил Аафрей.
Йоссариан принялся молотить себя по лбу. Потом ухватил Аафрея за рубаху, поднялся для тягового усилия на ноги, оттащил Аафрея от пилотских кресел и пхнул его к черной дыре туннеля, как дряблый, но тяжелый и неуклюжий мешок. Когда он возвращался к лобовому стеклу, мимо его уха просвистел осколок, мгновенно прошивший кабину насквозь, и Йоссариан, напрягая остатки соображения, удивился, почему их всех не убило. Самолет опять набирал высоту. Двигатели ревели с мучительной натугой, кабину наполнял удушливый чад и запах перегретого машинного масла. А потом ее словно бы захлестнула метель!
Тысячи обрывков белой бумаги кружили, как снежные хлопья, по кабине — причем столь густо, что когда он моргал, то ощущал ресницами их кружащийся хоровод, а когда вдыхал, они назойливо липли к уголкам его губ или крыльям носа. В изумлении оглянувшись, он разглядел Аафрея, с горделивой, от уха до уха улыбкой поднявшего кверху, чтоб Йоссариан увидел, пачку пробитых осколком карт: осколок едва не задел и Аафрея, так что он возомнил вдруг себя героем, а поэтому излучал идиотский восторг.
— Вот это номер! — гордо прокаркал он, тыча в Йоссариана два пухлых пальца сквозь неровную дырку одной из карт, продранной осколком. — Вот это номер!
Йоссариан был огорошен его безумием. Он походил на неистребимого пухлого великана, от которого невозможно убежать или спрятаться — как в страшной сказке и кошмарном сне, — Йоссариан боялся его по многим причинам, но сейчас он был чересчур утомлен и взвинчен, чтобы обдумывать каждую отдельно. Ветер, врываясь в маленькие пробоины, оставленные осколком на потолке и в полу, кружил по кабине мириады белых клочков, казавшихся в своем бесконечном кружении неподвижными, раз и навсегда застывшими, подобно маленьким белым вкраплениям в стеклянном прессе для бумаг на столе, что придавало их вкруговую остекленной кабине навеки замерший, нереальный вид. Все в ней виделось безмолвно кричащим, недвижимо хаотичным и причудливо призрачным. Голова у Йоссариана болезненно ныла от пронзительного, как звук бормашины, зудения. Неожиданно он понял, что это голос Маквота, ввинчивающийся ему в уши из наушников шлемофона, — Маквот с остервенением требовал курс. Но Йоссариан ошалело и немо рассматривал щекасто лунообразное лицо Аафрея с широкой, бессмысленно невозмутимой ухмылкой, обрамленное неподвижным бумажным бураном, и думал, что тот, очевидно, спятил… но вдруг он увидел справа от самолета восемь почти одновременных взрывов и сразу вторую такую же очередь скорострельной зенитки и, слева, третью: они попали в пристрелочную вилку.
