К. такой ответ не устроил, полушутя-полусерьезно он заметил, что Фрида, не иначе с помощниками в сговоре или по крайней мере питает к ним большую слабость, что ж, парни они и впрямь смазливые, но нет такого существа, от которого при желании нельзя избавиться, и на примере помощников он ей это докажет.
Фрида на это сказала, что, если такое у него и впрямь получится, она будет очень ему благодарна. Кстати, смеяться над помощниками она впредь не станет и вообще без дела слова с ними не скажет. Да она уже и не находит в них ничего смешного — и вправду приятного мало, когда двое мужиков постоянно за тобой наблюдают, она теперь научилась смотреть на это его, К., глазами. И действительно, она слегка вздрогнула, когда помощники, теперь оба разом, высунулись из-под стола, отчасти желая проверить запасы провизии, отчасти чтобы понять, о чем это хозяева беспрестанно шепчутся.{14}
К. не преминул этим воспользоваться, чтобы лишний раз показать Фриде всю бесцеремонность помощников; он привлек Фриду к себе, и так, в обнимку, они закончили ужин. Пора была ложиться спать, все очень устали, один из помощников уснул прямо за едой, второго это необычайно забавляло, он норовил обратить внимание хозяев на дурацкую физиономию спящего, но ему это не удавалось, с безучастным видом Фрида и К. сидели наверху за столом, напрочь не замечая его ужимок. Впрочем, и ложиться спать в холоде, который становился невыносимым, не хотелось, в конце концов К. заявил, что надо бы протопить еще, иначе им просто не уснуть. Он принялся искать топор, помощники успели где-то один приметить и тотчас услужливо принесли, после чего все направились к сараю. Хлипкая дверь почти сразу же с треском поддалась; в полном восторге, словно ничего прекраснее им в жизни делать не приходилось, помощники, толкаясь и погоняя друг дружку, принялись охапками таскать дрова в класс, вскоре там выросла целая груда поленьев, немедля и затопили, все разлеглись вокруг печки, одно одеяло, чтобы в него завернуться, получили помощники, его им вполне должно было хватить, ибо условились, что спать они будут по очереди, кто-то один должен следить за печкой и поддерживать огонь, а вскоре около печки сделалось так жарко, что и одеяла не понадобились, лампу погасили, и, блаженно растянувшись в тепле и покое, Фрида и К. погрузились в сон.
Когда ночью, разбуженный каким-то шорохом, К. проснулся и первым, еще сонным, неуверенным движением потянулся к Фриде, он вместо нее обнаружил рядом с собой одного из помощников. Это было, — очевидно, вследствие особой обостренности чувств, какая свойственна всякому внезапно разбуженному человеку, — самое страшное потрясение из всех, пока что испытанных им в деревне. С криком он вскинулся и, не успев сообразить, что к чему, так врезал помощнику кулаком, что тот взвыл от боли и захныкал. Все, впрочем, тут же разъяснилось. Вроде бы Фриду разбудила — или, по крайней мере, ей так показалось — какая-то довольно крупная тварь, вероятно кошка: прыгнула на грудь и сразу убежала. Фрида встала, зажгла свечу, обыскала всю комнату. А один из помощников этим и воспользовался, очень ему хотелось хоть чуток понежиться на тюфяке, о чем теперь пришлось горько пожалеть. Фрида так никого и не обнаружила, может, ей вообще все только почудилось, и она вернулась к К., но мимоходом, словно напрочь позабыв о вечернем разговоре, ласково потрепала по голове скорчившегося от боли, жалобно скулящего помощника. К. ничего ей по этому поводу не сказал, только крикнул помощникам, чтобы прекратили топить, — они уже почти все дрова извели, и в комнате было не продохнуть.
Наутро все они проснулись, лишь когда в школу пришли первые дети и с любопытством обступили их общее ложе. Было это весьма неприятно, ибо вследствие большой жары, которая, впрочем, к утру снова сменилась ощутимой прохладой, все они ночью разоблачились до белья, а едва начали поспешно одеваться, в дверях уже появилась Гиза, учительница, молодая, высокая, красивая блондинка, только вся будто слегка подмороженная. Она явно была предупреждена о новом смотрителе и, должно быть, получила от учителя указание быть с ним построже, ибо прямо с порога заявила:
— Этого я не потерплю! Ничего себе порядки! Да, вам разрешено ночевать в классной комнате, но я-то не обязана вести уроки в вашей спальне! Тоже мне, семейка школьного смотрителя, до полудня в кроватях нежатся!
Конечно, тут есть на что возразить, особенно в отношении семейки и кроватей, подумал К., спешно составляя в угол на пару с Фридой — ждать проку от помощников было бессмысленно, те, по-прежнему лежа на полу, только таращились на учительницу и детей — гимнастические брусья и коня, после чего, завесив получившееся сооружение одеялами, им удалось отгородить небольшое пространство, где можно было укрыться от взглядов детей и хотя бы одеться. Покоя, впрочем, им все равно не дали, сперва Гиза вознегодовала, что нет свежей воды в умывальнике, — К., собравшийся было вообще перетащить умывальник к себе, чтобы им с Фридой помыться, от этого намерения, разумеется, спешно отказался, лишь бы не раздражать мегеру учительницу, но и эта жертва нисколько не помогла, ибо вскоре разразился скандал похуже: к несчастью, они позабыли убрать с учительского стола остатки ужина, которые теперь одним движением линейки были сметены на пол; госпожу учительницу нисколько не заботило, что масло из-под сардин и кофейная гуща лужей растекались по полу, что от кофейника остались одни черепки, на то и школьный смотритель, чтобы за порядком смотреть и все убирать. Полуодетые, облокотившись на брусья, К. и Фрида с грустью наблюдали за уничтожением их скудного имущества, тогда как помощники, даже и не думая одеваться, к вящей радости ребятни выглядывали снизу, просунув головы в прорехи между одеялами. Для Фриды горше всего, конечно, оказалась потеря кофейника, она была просто убита, и, лишь когда К., желая ее утешить, сказал, что пойдет к старосте и потребует замены, она вдруг настолько овладела собой, что как была, в одной ночной рубашке и нижней юбке, выбежала из-за одеял, дабы подобрать и спасти от дальнейшего осквернения хотя бы скатерку. И ей это удалось, несмотря на то что Гиза, пытаясь ее отогнать и застращать, колотила по столу линейкой, как безумная. Когда К. и Фрида наконец оделись сами, им еще пришлось то понуканиями, а то и пинками заставлять одеваться помощников, которые от всего происходящего впали в полную оторопь, в конце концов пришлось частично их одевать. Когда наконец они сообща и с этим управились, К. распорядился первоочередными работами: помощникам велел натаскать дров и затопить, но сперва не в этой, а в другой классной комнате, откуда грозили еще худшие напасти, ибо там, вероятно, уже приступал к занятиям учитель; Фриде поручил срочно прибрать все с пола, а сам взялся принести воды и вообще присмотреть за порядком; о завтраке пока нечего было и думать. Но прежде всего надо было разведать, какое сейчас настроение у учительницы, поэтому К. решил выйти первым, остальные должны были последовать за ним лишь по его зову, он принял такое решение, с одной стороны, потому, что не хотел заведомыми глупостями помощников усугублять и без того каверзное положение, с другой же — решил по возможности поберечь Фриду: ее гордость от этого страдала, его — ничуть, Фрида вообще очень ранимая, он — нисколько, она переживала из-за сиюминутных мелких пакостей, он же — только за Варнаву и неясное будущее. Фрида все его распоряжения исполняла неукоснительно, она вообще, можно сказать, в рот ему смотрела. Едва он вышел в класс, учительница под смех детей, который с этой минуты вообще почти не прекращался, поинтересовалась:
— Ну что, выспались?
А когда К., ничего на это не ответив, потому что в сущности это ведь был и не вопрос, молча направился к умывальнику, учительница спросила:
— Что вы сделали с моей киской?
Крупная, старая, донельзя раскормленная кошка, растянувшись во всю длину, лежала на столе, а учительница пристально изучала ее лапу, очевидно слегка поврежденную. Значит, Фрида права, именно эта кошка ночью если на нее и не спрыгнула, ибо прыгать ей давно уже не по годам, то, видимо, через нее переползла или перевалилась и, напуганная присутствием людей в обычно пустующем по ночам школьном здании, в панике куда-то забилась и, должно быть, как раз поэтому, давно разучившись шмыгать и прятаться, с непривычки повредила себе лапу. К. попытался все это спокойно учительнице объяснить, но та из его объяснений извлекла лишь итог и заявила:
— Ну конечно, вы ее покалечили, хорошо же вы начинаете. Вот, взгляните! — подозвала она К. к столу и, прежде чем он успел опомниться, провела кошачьей лапой ему по руке; и, хотя когти у кошки давно уже затупились, учительница, на сей раз, видимо нисколько свою любимицу не щадя, надавила на лапу с такой силой, что на руке у К. тотчас выступили кровавые царапины. — А теперь идите и работайте, — раздраженно сказала она, снова склоняясь над кошкой.
