— Не по своей воле, а только по необходимости барышня вынуждена вместе с детьми покинуть этот класс, так как вы самым злостным образом отказались подчиниться моему приказу об увольнении, и никто не вправе требовать от нее, молоденькой девушки, чтобы она давала уроки посреди вашей грязной семейной кухни. Следовательно, вы остаетесь в одиночестве и, не смущаясь более присутствием ни единого порядочного человека, можете располагаться здесь, как вам заблагорассудится. Только долго это не протянется, я вам ручаюсь. — И с этими словами он захлопнул дверь.
12
Помощники
Едва все вышли, К. сказал помощникам:
— Подите вон!
Обескураженные столь необычным приказом, они подчинились, но, как только К. запер за ними замок, немедленно запросились обратно и принялись, повизгивая и скуля, стучаться в дверь.
— Вы уволены! — крикнул им К. — Никогда впредь я не возьму вас на службу.
Слова эти пришлись им совсем не по нраву, и они забарабанили в дверь руками и ногами.
— Пусти нас назад, хозяин! — вопили они, как будто К. — спасительная суша, а они там, за дверью, гибнут в бурных волнах.
Но К. оставался неумолим и с нетерпением ждал, когда же несусветный шум заставит учителя вмешаться. Что вскорости и случилось.
— Да впустите вы ваших проклятых помощников! — заорал учитель.
— Я их уволил, — заорал в ответ К., понимая, что тем самым поневоле и чуть ли не в назидание учителю показывает, каково оно бывает, когда у человека достает сил не только объявить об увольнении, но и добиться выполнения своего приказа.
Учитель принялся увещевать помощников добрым словом: пусть, мол, спокойно подождут, рано или поздно К. все равно вынужден будет их впустить. После чего ушел. Может, после этого они бы и в самом деле угомонились, если бы К. снова им не крикнул, что уволены они окончательно и ни малейшей надежды на то, что их возьмут обратно, нет и не будет. В ответ они подняли шум пуще прежнего. Снова явился учитель, на сей раз ни в какие переговоры вступать не стал, а попросту выгнал их на улицу, очевидно пригрозив им все той же камышовой тростью.
Вскоре они появились под окнами гимнастического класса, барабаня по стеклам и что-то крича, однако слов было не разобрать. Но и там они оставались недолго — в глубоких сугробах им тяжело было прыгать, как требовало того снедавшее их беспокойство. Поэтому они устремились к решетке школьной ограды, вскочили на ее каменный цоколь, откуда, кстати, им легче было, хоть и издали, заглядывать в класс, и то перебегали взад-вперед, хватаясь для опоры за прутья, то замирали, в немой мольбе простирая к К. руки. За этим занятием, невзирая на всю его тщету, оба провели довольно много времени, они были словно в ослеплении и, должно быть, не прекратили своих усилий даже после того, как К. опустил шторы на окнах, лишь бы избавиться от зрелища их ужимок и прыжков.
В полумраке, разом окутавшем комнату, К. подошел к брусьям, чтобы взглянуть на Фриду. Под его взором та поднялась, привела в порядок волосы, вытерла мокрое от слез лицо и молча стала варить кофе. Хотя ей и так все было известно, К. официальным тоном уведомил ее, что помощников он уволил. Она только кивнула. Сидя за школьной партой, К. следил за ее усталыми движениями. Свежесть и решительность — вот что прежде неизменно сообщало красоту ее тщедушному телу, теперь же от этой красоты не осталось и следа. Нескольких дней совместной жизни с К. оказалось достаточно, чтобы свершить с ней такую разительную перемену. Видно, работа за стойкой — этот тяжкий труд — была ей куда больше по душе. Или все-таки отлучение от Кламма стало истинной причиной того, что она поникала на глазах? Не иначе именно близость Кламма окутывала весь ее облик дымкой шального и вздорного соблазна, вот К., поддавшись соблазну, и рванул ее к себе, а теперь она увядала у него в руках.{16}
— Фрида! — позвал ее К.
Она тотчас же отставила кофейную мельницу и села рядом с К. за парту.
— Ты сердишься на меня? — спросила она.
— Нет, — ответил К., — мне кажется, ты не можешь иначе. Тебе хорошо жилось в «Господском подворье». Надо было оставить тебя там.
— Да, — проговорила Фрида, понуро уставясь прямо перед собой, — надо было меня там оставить. Я недостойна жить с тобой. Избавившись от меня, ты бы достиг всего, чего хочешь. А теперь ради меня ты вынужден подчиняться самодуру учителю, принял эту жалкую должность, столько сил тратишь, чтобы добиться разговора с Кламмом. Все ради меня, и вот чем я тебе отплачиваю.
— Да нет, — сказал К. и в утешение даже обнял ее за плечи, — это все пустяки, они меня ничуть не задевают, и к Кламму я не только ради тебя рвусь. А сколько всего ты ради меня сделала! Ведь я, пока тебя не знал, блуждал тут, как в потемках. Меня никто знать не желал, и всяк, кому я ни навязывался, только спешил поскорее от меня отделаться. А когда случалось у кого найти приют и покой, так это оказывались люди, которых самому мне впору избегать, ну, люди вроде Варнавы и его родичей.
— Ты их избегаешь? Правда? Миленький! — с живостью перебила его Фрида, но, услышав, с какой нерешительностью К. произнес в ответ свое «да», вся поникла и снова погрузилась в усталую отрешенность. Но и у К. вдруг пропала решимость объяснять, сколько всего повернулось в его жизни к лучшему благодаря встрече с Фридой. Он осторожно убрал руку с ее плеч, и какое-то время они сидели молча, покуда Фрида, словно поняв, что без тепла его руки ей не жить, вдруг не сказала:
— Нет, мне такую жизнь не вынести. Если хочешь, чтобы я осталась с тобой, давай совсем уедем куда-нибудь, все равно куда, в Южную Францию, в Испанию.
— Не могу я уехать, — проговорил К., — я сюда приехал, чтобы остаться. И останусь. — И вдруг наперекор сказанному, даже не затруднившись себе это противоречие объяснить, словно сам с собой рассуждая, тихо добавил: — Что еще могло заманить меня в такую глушь, как не желание остаться? — Потом, помолчав, сказал: — Но ведь и ты хочешь остаться, это же твоя родина. Тебе только Кламма недостает, от этого и все мрачные мысли.
— Это мне-то Кламма недостает? — переспросила Фрида. — Да тут кругом один Кламм, не продохнуть от Кламма; я потому и уехать хочу, чтобы от него избавиться. Нет, вовсе не Кламма мне недостает, а тебя. Ради тебя я и рвусь отсюда прочь, потому что здесь, где мне прохода не дают, где каждый меня к себе тянет, я тобой насытиться не могу. Пусть бы сдернули с меня эту смазливую личину, пусть бы изуродовали мое тело — лишь бы дали с тобой спокойно жить!
К., однако, расслышал и извлек из ее слов только одно:
— Кламм все еще поддерживает связь с тобой? — спросил он тотчас. — Он что, зовет тебя?
— Да знать я ничего не знаю о Кламме, — ответила Фрида. — Я совсем про других сейчас говорю, про помощников например.
— Ах вот как, помощники, — изумился К. — Они что, пристают к тебе?
— А ты будто не заметил? — спросила Фрида.
— Да нет, — отозвался К., тщетно пытаясь припомнить хоть какие-то мелочи, — то есть, конечно, они наглецы и похабники, но чтобы они на тебя осмелились посягнуть, нет, такого я не заметил.
— Нет? — снова переспросила Фрида. — Не заметил? И как из комнаты нашей в трактире их было не выставить, как ревниво они за нами и нашими отношениями следят, как один из них нынче ночью вместо меня к тебе в постель улегся, с какой готовностью они вот сейчас, только что показания против тебя давали, лишь бы тебя выжить, лишь бы тебя погубить, лишь бы со мной наедине остаться? И ты всего этого не заметил?
К. смотрел на Фриду, ничего не отвечая. Вероятно, ее обвинения против помощников и справедливы, однако при желании все то же самое можно истолковать ведь и куда безобиднее, списав все на несмышленую молодость, на смешную ребячливую необузданность, на дурацкое ротозейство обоих. И разве не говорит против этих обвинений то обстоятельство, что помощники всегда и всюду норовили пойти вместе с К., отнюдь не стремясь остаться с Фридой. Что-то в этом духе К. Фриде и возразил.
— Подхалимство, — бросила в ответ Фрида. — Ты что, не раскусил? За что тогда ты их выгнал, как не за это?
И она, подойдя к окну, слегка отодвинула штору, взглянула на улицу и подозвала к себе К. Помощники торчали на прежнем месте, у решетки; сколь ни очевидна была их усталость, они время от времени из последних сил умоляюще простирали руки к школьным окнам. Один для удобства, чтобы не держаться рукой, даже нанизал ворот своей куртки на прут ограды.
— Бедняжки! Бедняжки! — только и сказала Фрида.
— За что я их выгнал? — повторил К. ее вопрос. — Ну непосредственным поводом послужила ты.
— Я? — переспросила Фрида, не отрывая глаз от окна.
— Ты и твое слишком любезное с ними обхождение, — пояснил К. — Это ты прощала им все их безобразия, только смеялась над ними, по головке гладила, вечно жалела, вот и сейчас они у тебя «бедняжки-бедняжки», и, наконец, последний случай, когда ты даже мной готова была поступиться, лишь бы их от порки спасти.
