Вот до чего дошло! Даже боюсь теперь идти домой. Ну в самом деле, что же мне сказать Лулу? Самое ужасное в том, что, по-видимому, она все понимает. Собственно говоря, если все задумано с ее участием, немудрено, что так. И даже более того — она знает наперед, чему еще предстоит произойти и о чем я вот именно теперь ну ни малейшего понятия не имею. Однако, глядя на ее удивительное нежное, почти родное личико, не могу в это поверить. Да никогда!
И все же, если бы это было так, мне стало бы гораздо легче. Не надо было бы изображать заботливого отца, не надо объяснять как, что и почему и в какое скверное мы попали положение.
— Послушай, ну зачем я тебе такой? Какой толк от меня как от отца, если у меня не будет ни гроша в кармане? — Я помешиваю ложечкой кофе, словно не догадываюсь, что он давно уже остыл. А Лулу молчит.
Видимо, обдумывает мои слова. А чего там думать, когда надо срочно принимать решение.
— Ты мне не веришь, — чуть слышно говорит она.
Ну что бы еще такое предпринять, чтобы она наконец-то разозлилась. Мне ли не знать, что, только потеряв самоконтроль, человек выбалтывает то, что в более спокойной обстановке удается скрыть.
— Хотелось бы верить, — отвечаю я и не могу удержаться от ухмылки, — отчего ж не верить, когда слышишь словно бы монолог из неизвестного творения Шекспира?
— Это ты о чем?
— Да вот о том, что ты мне тут наговорила за три дня. Целый ворох вранья, сомнительных признаний и еще бог знает что.
— Зачем ты так? Ну какая муха тебя сегодня укусила?
Странно, но мне кажется, что она начинает говорить со мной уже совсем не так, как разговаривают со своим отцом. Ни плача, ни обид. Может быть, просто в сценарии такое развитие событий не предусмотрели? Но, честно говоря, я даже не знаю, каким образом мне на это реагировать. Ну как? То ли радоваться тому, что уже есть, то ли надеяться, что и на этот раз пронесет, как-то обойдется? Вот если бы знать наверняка, а так ведь опять лишь смутные собственные ощущения и ее тихо, нежным голосом произносимые слова. Как шелестящий шепот губ, как шорох ветра в занавесях на темных окнах… Я закрываю глаза и вижу перед собой Полину, я снова теряю голову, глядя на нее, и готов поверить…
— И все же, ты веришь или нет?
Пожалуй, у Полины это лучше получалось.
— Я же сказал. Хотел бы верить.
— Ну и что нужно, чтобы ты поверил?
И в самом деле — что? Прислушаться к голосу крови? Так он такого мне наговорит — давеча еле пришел в себя под ледяным душем. Ну и чего мне не хватает? Особенно обидно будет сознавать, что вот сейчас, только что мимо промелькнула твоя счастливая судьба, а ты ее отчего-то не заметил.
— Может, тебе принести документ с печатями и подписями всех заинтересованных лиц, включая безвременно ушедших?
— Ну, ты уж скажешь…
— А почему бы нет? Ты только попроси, я сейчас пойду и сделаю.
— Как это так?
— Да с кем надо пересплю…
— Вот и верь тебе после такого! — Я чувствую, что упускаю нить беседы, и словно бы уже Лулу ведет допрос. А может, именно так это ими и задумано?
— Почему бы тебе сразу не признать, что ты с самого начала ни единому слову моему не верил?
— Ну сколько раз тебе повторять? Я очень хотел и даже теперь хочу…
— Чего?
Ну вот опять! А может, взять да и признаться? Ну и как я тогда буду выглядеть? Сексуально озабоченный папаша на коленях перед своей дочерью… Ужас, да и только!
И все же мне кажется, что еще чуть-чуть, и она должна сказать, мол, никакая я тебе не дочь, а так, заезжая шалава из Хохляндии, погнавшаяся за длинным рублем. Да мало ли их тут! Тогда все было бы просто и определенно. Прощальное свидание… Ну что тебе стоит, дорогая? Не в первый же раз… А после всего-то и потребуется — позвонить Клариссе, тут же явится. Наверняка кто-то из них до сих пор дежурит у подъезда. И тогда — прощай, прощай, Лулу!
А вот стоит вообразить, что она ушла, и до того мне гнусно и омерзительно становится, вы даже не в состоянии представить. Словно приговоренный к казни, медленно, шаг за шагом поднимаюсь я на эшафот и ничего не могу с собой поделать — лью слезы и рыдаю навзрыд! Жаль только, что этого никто не видит, потому что на голове у меня будто бы мешок. А может, красный колпак, та самая маска коварного и безжалостного палача? Такое предчувствие, что до самого момента казни я этого так и не узнаю.
И все из-за того, что не могу, просто нет сил… Нет сил взглянуть в эти родные, милые глаза и во всем признаться. Только представьте себе старого глупца, поверившего, будто бы явка с повинной освободит от неизбежной кары. Смех, да и только! Хотя какой уж теперь смех? Да и никак невозможно про это рассказать — про Антона-стукача, с юных лет работавшего на меня осведомителем, про то, что на аукцион в ту страшную ночь я его с Лулу пропустил по прямому указанию начальства. Пусть все мое участие в делах сводилось к использованию прежних связей по работе и разработке схем переправки нелегального товара за рубеж. Пусть я не был главным — надо же иметь в виду, что это Кларисса меня в свой мерзкий бизнес заманила. Но ведь и об этом тоже совершенно невозможно рассказать. Если бы в памяти все как-то само собой не перепуталось, собственно говоря, с Клариссы и надо было бы начать рассказ. И не могу отделаться от ощущения, что ею и закончится.
А в итоге напишут — помер от вялотекущего гастрита. Вот и все дела!
Глава 21
Последняя встреча
Нет, ну почему я не могу хотя бы изредка пообщаться с Веней, поговорить о том о сем, обменяться с ним жизненными впечатлениями. Ну что в этом зазорного, чем и кого тут можно обидеть или удивить? В конце концов, в каждом мало-мальски приличном человеке должно быть мощное второе «я», с которым он попросту обязан находиться в постоянном контакте, даже конфликтовать время от времени. Это ваш самый преданный советчик, который позволит избежать непростительных ошибок и на основе логических построений обрести душевную благодать, иначе говоря, столь необходимую устойчивость. Альтернативы этому не было и нет, потому как даже регулярные пробежки по утрам, теплые ножные ванны на ночь и советы бывалых докторов не помогут вам выпутаться из очередного кризиса. Ну станете терзать себя и домочадцев, будете искать виновных в собственной бездарности где-то там, за пределами измученного неудачами своего сознания. В итоге же все, что вам останется, — это, присвоив себе некий псевдоним, чтобы ненароком не узнали, отправиться туда, где уже полным-полно таких же недоумков и слепцов, что бродят в поисках утерянного смысла жизни или же хотя бы вдохновения. Что это будет — виртуальное пространство или просто сон — не так уж важно.
Но вот опять все та же знакомая картина — бежевые портьеры, белесая, словно бы выцветшая ночь. И снова продолжается наш с Веней разговор.
— Вовчик! Ну почему ты этого стыдишься? Ведь это же самое милое дело — взять да и предложить кому-нибудь себя. Спрос, как тебе известно, рождает предложение. — Веня сидел за массивным письменным столом и, напялив на нос очки, изучал биржевые сводки на экране своего компьютера.
— А вот если я тебя об этом попрошу…
— И не проси! — Последовал легкий взмах рукой, так примерно отгоняют назойливую муху. — Твои просьбы, кроме убытков, не приносят буквально ничего. А коли нет прибыли, так и не о чем тут говорить.
— Веня! Ты прямо-таки марксистом стал. Это же он утверждал, что ради прибыли капиталист готов пойти на любое преступление.
— Дурак он был, твой Маркс! — Веня оторвался от дисплея, сдвинул очки на лоб и устремил сердитый взгляд прямо на меня. — Преступление, Вовчик, оно от слова преступить. Переступи ту самую черту, и все окажется не так, как тебе отсюда видится. — И, словно бы не на шутку обозленный тем, что отвлекли от важных дел, вдруг прокричал: — Нет, ты точно не от мира сего, если говоришь такие вещи! — И затем, как бы спустив пар, уже более спокойно: — Да ладно, брось, Вовчик! Все это пустяки.
— То есть как это пустяки? — Теперь уже меня начинало раздражать это Венино всегдашнее и нескончаемое лицемерие. — Раздеться догола на публике — это, по-твоему, пустяк?
— Нет, это не пустяк, Вовчик. — Веня отложил очки и, продолжая внимательно рассматривать меня, закурил сигару. — Это, мой милый, высокое искусство! Подать себя в выгодном свете, вызвать интерес у публики — такая задачка потруднее даже, чем собственный портрет маслом написать. Да и кто его у тебя купит, между нами говоря? Кто ты такой? Я бы так сказал, прежде чем своими картинами торговать, научись сначала продавать себя.
— Веня! Ну о чем ты говоришь? Ты бы еще сравнил творения Рубенса с вращением задом вокруг никелированного столба в нашем ночном клубе. — Все эти дремучие суждения влиятельных господ, ничего не понимающих в искусстве, никогда не вызывали во мне ничего, кроме отвращения. Да в общем-то я этого и не скрывал.
