Рыбакам предстояла трудная ночь… Мария пригласила ужинать. Когда мы сели за стол, она спросила Тихона:
— Не встречал в Уське наших детишек?
— В школе, наверно.
Двое детей Марии — сын и старшая дочь — учатся в лесной школе, живут в интернате. Когда начались каникулы, приехали к родителям, пожили дома неделю и попросились обратно в Уську.
— В поход пойдем с Николаем Павловичем, — объяснили ребята. — Потом новые посадки, говорила Валентина Федоровна, будем делать.
— Наверно, им в Уське веселей, — говорит Мария — Пускай, у них там своя жизнь. Моя хуже была.
Наскоро поев, муж Марии Петр Егорович ушел на берег. Там уже слышались голоса рыбаков.
— А вы посидите еще, — обратилась она ко мне и к Тихону. — Чаю выпейте с вареньем. Успеете на берег. Они там всю ночь работать будут.
3
Марии Ефимовне сорок три года.
Она не помнит ни отца, ни матери, ни сородичей своих из рода Каундига. Когда вспыхнула эпидемия оспы, в течение нескольких дней умерли жители большого стойбища на берегу горной реки. А девочку в это время увел лосенок.
Маленький, без рогов, на тонких ножках лосенок шел к реке, по дороге обирая зеленые листики с кустов. Девочка вспомнила, что отец обещал ей привести с охоты лосенка, и побежала в заросли. Лосенок был такой же глупый, как Мария, и не испугался. Подпустил ее к себе. Девочка обняла его за тонкую шею и хотела поцеловать, но лосенок не дался. Мотнул головой, освободился и стал пить воду. Напившись, побрел в заросли. Мария пошла за ним. Так лосенок завел девочку в глубь тайги. Совершенно выбившись из сил, она отстала и вскоре потеряла лосенка из виду.
Изнуренная зноем, усталая, голодная, девочка легла на траву и сразу заснула. Проснулась она вечером, когда солнце уже село за горным хребтом.
— Эне! — закричала она. — Эне! Но мать не отзывалась.
— Ама! Ама!
Но и отец не отвечал.
Назавтра повторилось то же самое. Днем бродила по тайге, собирала ягоды, орехи, с жадностью ела их, а к вечеру, усталая, свернувшись под деревом калачиком, засыпала. Утром набрела на охотничий шалаш. В углу, на берестяной полочке, нашла несколько сухарей, две небольшие юколы и очень обрадовалась.
Однажды утром невдалеке от того места, где девочка спала, затрещал валежник. Она подумала, что возвратился лосенок, и побежала навстречу. Но тут из кустов вышли два незнакомых человека: один — старый, другой — юноша.
— Хитэ, чья ты, куда идешь? — спросил старый охотник.
Девочка испугалась, заплакала.
— Где твой ама, где эне твоя?
— В тайге, — ответила девочка, вытирая кулачками глаза.
— Ты потеряла их, да?
— Нет, я домой иду.
— Где же твой дом?
— В тайге…
Старик подошел к ней, внимательно, но с недоверием оглядел.
— Куда же ты шла?
— Мне ама лосенка пригнал, я за ним иду…
— Где же твой лосенок?
— Недавно тут был, — сказала девочка и поискала вокруг глазами. — Недавно тут мой лосенок был…
— Ама, возьмем с собой девочку, — попросил юноша.
Но старик промолчал.
— Оставлять ее одну разве можно? — продолжал юноша. — Тигр почует — унесет. А если медведь-шатун встретит ее, — задерет насмерть.
— Может быть, близко ее сородичи живут? — вслух подумал старик. — Тогда отвезем к ним. Наверно, там уже по тайге ищут… Ты лучше расспроси, как отца ее зовут.
Юноша склонился к девочке, погладил ее по головке.
— Как отца твоего зовут?
Но вместо ответа девочка обвила своими тонкими ручонками шею юноши.
— Отнеси меня домой, а то я устала очень. Ножку наколола.
— Так ты скажи, где дом твой? Девочка задумалась.
— Помню — наша юрта у самой воды стоит… А близко от нее — сопка…
— В тайге не одна сопка. И вода часто попадается… Ты лучше вспомни, как твоих родных зовут.
— Каундига, — наконец вспомнила девочка.
— Каундига? — переспросил старик. Девочка качнула головой.
— Стойбище Каундига не близко отсюда будет. Ну и далеко увел тебя лосенок…
— А где, ама, стойбище Каундига? — спросил юноша.
— Отсюда вверх по реке три солнца плыть надо, а река быстрая очень.
Когда на утро третьего дня приплыли к стойбищу Каундига, старик издали увидал, что там побывала беда. Он и сам не вышел на берег, и сына с девочкой не пустил.
— Давай греби обратно. Уходить надо. — И шепотом, чтобы не слышала девочка, объяснил, что стойбище все вымерло.
— Я и сам подумал, что худое поветрие там побывало, — тоже шепотом сказал юноша. — Что-то уж тихо там очень…
— Хорошо, что лосенок девочку в тайгу увел, а то бы тоже погибла…
Юноша передал весло отцу, сел рядом с девочкой и начал рассказывать ей разные небылицы. Она так была увлечена его рассказом, что ни разу не спросила, скоро ли приедут к родному стойбищу.
А старик, подгребая веслом, сидел мрачный, тихий, с замкнутым лицом. Мысль о судьбе рода Каундига не выходила у него из головы.
В конце пути он и назвал девочку Стиллой, что по-орочски значит «последняя».
Старика звали Серафимом Копинкой. Юношу — Ноко.
Старушку Фросю Стилла называла «атана», что означает родная бабушка, а Серафима — по-разному: иногда «ама» — отец, иногда «мапача» — дедушка.
В двенадцать лет Стилла стала помогать бабушке Фросе по хозяйству. Выделывала рыбьи кожи, мастерила из моченой бересты разные чумашки и кондюго. Веселая это была работа. Дедушка привозил из тайги большие куски белой, в коричневых прожилках бересты. Атана осторожно снимала с берестяного листа верхний и нижний слои, а средний — цвета темного янтаря — скатывала в трубку и держала над котлом с кипящей водой. Бересту так прохватывало паром, что она становилась мягкой, как ситец. Потом бересту распрямляли, утюжили на столе и оставляли на сутки, чтобы немного затвердела. Ногтем большого пальца правой руки, который специально с детства отращивали, мастерицы вырезали на выделанной бересте причудливые рисунки. Бабушка Серафима славилась своей работой, и все свое искусство передавала Стилле. Правда, ноготь у девочки был еще недостаточно крепким и не очень длинным, но лепестки цветов и рыбки, которые она вырезала на чумашках и кондюго, выглядели как живые…
Вскоре в юрту Серафима Копинки пришло несчастье. Бабушка простудилась и слегла. Два раза ездил к шаману Серафим, десять лисьих хвостов свез ему, просил, чтобы вылечил Фросю. Но шаман не помог. К весне больная умерла.
Всем стойбищем проводили ее в царство Буни. Два дня просидела Стилла, забившись в темный угол, горевала о бабушке.
Через год женился Ноко. Поехал с отцом в дальнее стойбище и купил в жены пятнадцатилетнюю девушку Кьясу. Но жить в отцовской юрте молодые не захотели. Поставили свою на берегу реки.
Стилла осталась вдвоем с дедушкой. Сама вела хозяйство, варила пищу, обшивала, провожала его на охоту. Но мапача тоже стал слаб здоровьем. Сказались годы кочевок. В сырую погоду страшно болела спина, ноги. На медведя и сохатого ходить не мог. В последнее время только перелетных гусей и уток стрелял да рыбу ловил осенью, когда кета в речку на нерест заходила.
Однажды Стилла сказала:
— Ты, мапача, уже слабый, трудно тебе ходить на зверя. Научи меня метать копье, стрелять из ружья. Буду тебе помогать.
Сперва дедушка не соглашался, потом уступил:
— Что ж, собирайся, погляжу, какая ты на охоте есть!
Они сели в ульмагду, поплыли вниз по реке. Старик с гордостью смотрел на девушку, как она ловко управляет лодкой на перекатах, как пьет воду с весла, — настоящий охотник!
Вдруг Стилла спросила:
— А далеко то место, где наши Каундиги жили?
— Хочешь съездить туда?
— Хочу, ама.
— Как солнце начнет заходить, приедем туда. Только, думаю, там ничего не увидишь.
— Почему?
— Когда люди узнали, что в стойбище Каундига дурное поветрие побывало, пришли, сожгли его, чтобы болезнь не пошла дальше. Так всегда делали.
Лицо девушки стало печальным.
— Я помню лосенка, что в тайгу увел меня.
— Давно дело было, — сказал дедушка. — Твой лосенок большим сохатым стал. Много пар рогов сбросил. — Он чуть было не сказал, что этого лося, наверно, давно убили охотники…
— Может быть, он тогда тоже от матери отбился, поэтому один приходил к реке воду пить, — вслух подумала Стилла.
— И так бывает, хитэ.
Они прошли до устья протоки и за деревьями увидели высокую, заросшую орешником сопку. Стилла круто повернула лодку, направила ее на песчаную отмель. Сошли на берег. Дедушка долго водил ее по лесу от дерева к дереву, искал на стволах старые зарубки, но нигде их не обнаружил. За эти годы на стволах стала толще кора, отметины затянуло. Пошли дальше. Наконец набрели на обгоревшие пни — все, что осталось от когда-то большого, шумного стойбища.
