богатства, подчеркивая веру в доступную для всех социальную мобильность: ведь если каждый имеет возможность стать богатым, то те, кто действительно таковым стал, обладают полным правом гордиться своей победой в честной конкурентной борьбе, тогда как неудача других объясняется только лишь тем, что они плохо старались. Богатые русские негласно, но настойчиво продвигают идею о выживании наиболее приспособленных, подгоняя биологические и религиозные интерпретации под свои неолиберальные взгляды. В России все это работает вовсе не потому, что все здесь убеждены в естественном праве богатых людей на такое привилегированное положение: просто коллективная выработка альтернативных концепций и объяснений пока запаздывает[239].
Впрочем, описанный гегемонистский проект отнюдь нельзя назвать абсолютно успешным. Хотя богатые русские являются законодателями мод и идей, они до сих пор не могут (ни напрямую, ни косвенно) транслировать обществу более универсальную идеологию, которая способствовала бы укреплению их авторитета. Отчасти это связано с тем, что беспощадный и нелегитимный характер накопления богатства в постсоветский период исключает возможность формирования общей этики, которая могла бы объединить все российское общество. Вакуум до некоторой степени заполняется переработанными советскими шаблонами, главным образом классическими ценностями российской интеллигенции, профильтрованными через советский опыт. Мои респонденты вряд ли стали бы апеллировать к советскому наследию в 1990-е годы, когда установка «Выживает наиболее приспособленный» доминировала в самой грубой и неприглядной форме. Но они обращаются к нему сегодня, поскольку осознали необходимость предложить более приемлемую этическую систему и создать более удобоваримый, хотя и местами противоречивый нарратив своего успеха.
Стороннему наблюдателю вполне разумным показалось бы предположение, что богатые русские – теоретически – могли бы перепоручить работу по легитимации своего привилегированного положения мыслителям из числа интеллигенции, дружбой с которыми они так гордятся. Если на то пошло, именно так и поступили богатые элиты на Западе. В викторианской и эдвардианской Британии такие выдающиеся мыслители, как Чарльз Диккенс, Джон Голсуорси, Эдвард Морган Форстер, в своих сочинениях не только подвергали жесткой и язвительной критике существующие элиты, включая аристократическую, коммерческую и колониальную, но и пытались примирить преимущества капиталистического накопления с более гармоничным и этичным видением будущего своей страны. Российская интеллигенция не делает ничего подобного, по крайней мере так же искусно и убедительно, чтобы поддержать идею о превосходстве буржуазии.
Еще одно серьезное препятствие для легитимации обусловлено стремлением замалчивать темное и неоднозначное прошлое страны. Это касается не только советского периода, но и 1990-х годов. Глава «Первого канала» Константин Эрнст, как никто другой, понимает всю специфику трансляции буржуазных ценностей широким слоям населения. Он не только не стал показывать на своем канале спродюсированный им фильм «Чужая», посвященный неспокойному десятилетию (о чем я писала в главе 1), но и умышленно опустил этот период на церемонии открытия Зимней олимпиады 2014 года в Сочи, где в театрализованной форме представлялся обзор советской и российской истории. Он сделал это, хорошо понимая: то время все еще остается слишком близким и болезненным, чтобы напоминать о нем по центральному телевидению[240].
Впрочем, эта российская проблема не уникальна. Сегодня в Австрии мало кто слышал о фильме «Звуки музыки» – и это весьма показательный факт, если мы говорим об отношении австрийской нации к собственной истории XX века. В 1960-х годах, когда эта картина вышла на экраны, австрийцы либо игнорировали свое недавнее прошлое, либо цеплялись за память о том, что Австрия стала первой жертвой нацистской Германии (часть австрийской элиты до сих пор дорожит этим воспоминанием). Аналогичным образом нынешняя российская элита не стремится выставлять напоказ свою отнюдь не славную роль в относительно недавней истории. Этому желанию замолчать 1990-е способствует и тот факт, что многие простые россияне также не хотят вспоминать об этом травматическом периоде своей жизни.
Подводя итог вышесказанному, можно сделать вывод, что ключ к легитимности российской буржуазии кроется не в гармоничных нарративах постсоветской истории, а в утверждении ее права на собственность в силу происхождения. В этой главе мы рассмотрели важную роль нарратива о генах в объяснении индивидуального успеха. В следующей главе мы расширим фокус и посмотрим, как представители российской элиты используют для обоснования своего классового статуса нарратив прошлого своих семей – несмотря на то что глубокие социальные потрясения, пережитые Россией в XX столетии, делают связь между семейной историей и классовой идентичностью сложной и неоднозначной.
Глава 4
История семьи
Новая российская буржуазия все больше осознает необходимость легитимировать свое социальное положение посредством конструирования особого семейного прошлого. Многие стараются восстановить историю своей семьи, особенно те ее элементы, которые находились под запретом в советское время или касаются репрессированных родственников. Следует отметить, что этот новый поиск представляет собой не только и не столько попытку исправить искажения истории – скорее это способ сотворить желаемое настоящее, о чем не устают твердить ученые, изучающие историческую память. По словам историка Катрионы Келли, наши воспоминания зависят от двух факторов: от того, что в данный момент считается модным, и от того, через какую призму нам предлагают на это смотреть[241]. В начале 1990-х годов среди новой постсоветской элиты было модным искать в своей родословной привилегированные корни, желательно голубую кровь. Сегодня фокус переместился на советскую интеллигенцию. В этой главе мы проанализируем, как представители российского высшего класса рассматривают личную семейную историю с современной постсоветской точки зрения.
Воскрешение дореволюционной семьи
Родившийся в 1941 году Валерий Бабкин, химический промышленник и коллекционер произведений искусства, воспитывался одной матерью – его отец, военный летчик, погиб в бою. Бабкин сделал успешную карьеру задолго до краха советского строя, став генеральным директором крупного производственного объединения «Аммофос». После приватизации он сумел превратить все тридцать находившихся под его контролем заводов из отсталых и убыточных в процветающие предприятия[242]. (Позже этот гигантский производитель фосфорных удобрений был приобретен миллиардером Андреем Гурьевым, владельцем имения Witanhurst в лондонском районе Хайгейт, второй по величине частной резиденции в Лондоне после Букингемского дворца.)
Бабкин рассказывал, что в детстве мать ничего не говорила ему о семейном прошлом, опасаясь, что мальчик может сболтнуть лишнего «не тем» людям. Но по мере того как Бабкин становился публичной фигурой, незнание истории семьи время от времени ставило его в неловкое положение. При Горбачеве он был избран народным депутатом, при Ельцине – депутатом Государственной думы, где стал одним из организаторов фракции промышленников, которая
